Иван Кошкин - В августе 41-го. Когда горела броня Страница 29

— За мной! — крикнул Валентин Иосифович и бросился в ворота.

Теперь главное было не дать врагу выстрелить и не попасть под пули тех, кто ворвется в сарай вслед за ним. Комиссару хватило одного взгляда на то, что творится внутри, чтобы понять, что их атака достигла своей цели. Внутри, у проломов, проделанных в стенах, стояли две приземистые, с очень короткими стволами пушки и два пулемета на трехногих станках. Гранаты уничтожили расчет одной из пушек и ошеломили уцелевших немцев. Карабины артиллеристов были у них за спинами, но один, видимо, командир, вскинул автомат. На такой дистанции промахнуться было нельзя, и комиссар в отчаянии прицелился из нагана, понимая, что не успевает. Сбоку ударила очередь ППД, свалив трех немцев, в ответ затарахтело немецкое оружие, Гольдберг инстинктивно пригнулся, рядом всхлипнули. Комиссар вскинул «наган», выстрелил несколько раз и, естественно, промазал. Гитлеровцы наконец достали карабины и теперь судорожно щелкали затворами.

— Огонь! — отчаянно скомандовал комиссар, понимая, что еще немного, и артиллеристы начнут стрелять в ответ.

К счастью, его бойцы наконец справились с оцепенением и открыли бешеную пальбу. В течение нескольких секунд все было кончено — огонь двух ППД и нескольких самозарядных винтовок не оставил немцам ни единого шанса. Единственным уцелевшим оказался пулеметчик, которого оглушил прикладом тот самый парень, что первым ворвался в сарай. Прежде чем разведчики успели подсчитать трофеи и оказать помощь двум своим раненым товарищам, со двора донесся шум мотора и лязг гусениц — к сараю приближался танк. Бойцы переглянулись, на их лицах явно читалась одна и та же мысль: «Сейчас нас пойдут давить, что им из своей коробки видно?» Следы работы «тридцатьчетверки» они разглядели в деталях несколько минут назад, и оказаться намотанным на гусеницы своего же танка не хотелось никому. Понимая, что еще несколько секунд, и танкисты вполне могут протаранить второй сарай, Гольдберг выскочил наружу, размахивая руками. Машина остановилась буквально в нескольких метрах от него, люк механика-водителя открылся, и оттуда высунулся совсем молодой парнишка с перемазанным грязью лицом. Прежде чем Валентин Иосифович успел раскрыть рот, парень принялся ругать его последними словами, составляя из них замысловатые комбинации и удивительные по силе предложения. Комиссар опешил, но, приглядевшись, по нездоровому блеску глаз понял, что водитель слегка не в себе.

Открылся люк башни и оттуда вылез командир роты, старший лейтенант Петров. Гольдберг быстро поделился с танкистом своими соображениями о том, что им делать дальше. Продолжать наступление в глубь поселка одним танком и отделением пехоты было бы безумием, поэтому комиссар и комроты решили занять оборону возле сараев и удерживаться до подхода батальона, тем более что тому оставалось пройти всего ничего. Танк встал за сараем так, чтобы перекрывать огнем площадку за сараями и сады, разведчики засели в развалинах. Петров особо попросил комиссара приглядывать за кормой машины и не подпускать к ним «охотников» с минами и бензином.

Немцы контратаковали почти сразу же. На сараи обрушился град мин, между березами замелькали серые фигуры, но хуже всего был плотный пулеметный огонь, буквально прижавший красноармейцев к земле. Стреляли с крыши трехэтажного здания, что стояло за садами в глубине поселка. До войны, наверное, там была школа, а теперь оттуда били станковые пулеметы, не давая поднять головы, и под прикрытием этого огня немцы, почти не пригибаясь, бежали вперед. Гольдберг бессильно выругался — еще несколько секунд, и гитлеровцы подойдут на бросок гранаты, и тогда все будет кончено. Рев мотора оглушил комиссара, гусеницы залязгали, затем смолкли, и почти сразу резко и звонко ударила танковая пушка. Частая и гулкая дробь пулеметов оборвалась, и Валентин Иосифович осторожно высунулся из-за кучи кирпичей. Над крышей здания поднимался дым, какие-то обломки, кувыркаясь, падали за деревья. Но любоваться на это не было времени — немцы уже перепрыгивали через невысокую ограду.

— Огонь! Огонь! Не лежать, убьют! — надсаживаясь, крикнул политработник и одну за другой метнул в немцев все три остававшиеся у него гранаты.

И тут же, словно ждал этой команды, ожил «Дегтярев», проведя ровную, в полдиска строчку по доскам забора. Несколько фашистов упали, другие залегли и открыли яростную стрельбу, но с десяток самых отчаянных продолжали бежать вперед. Двое из них тащили за рукоятки какие-то плоские, величиной с большой поднос, круглые штуковины. Гольдберг похолодел — немцы несли мины, чтобы подорвать танк. У него не осталось даже гранат, только наган, то ли с тремя, то ли с четырьмя патронами в барабане. Липкий страх сковал руки, не давая пошевелиться, комиссар всхлипнул и заставил себя встать. Голова была пустой и легкой. Отстраненно, словно все это происходило не с ним, Гольдберг прикинул, скольких он успеет застрелить, и, пошатываясь, бросился к танку. Добежав до машины, он пригнулся и выглянул из-за гусеницы. Немцы были метрах в двадцати, и комиссар сорвал заляпанные потом и пылью очки. Уперев локоть в железо, Валентин Иосифович прицелился в расплывающиеся серые фигуры и плавно нажал на спуск, но вместо сухого выстрела «нагана» по ушам ударила короткая очередь ППД. Гольдберг обернулся и с невероятным, расслабляющим облегчением понял, что он не один.

Когда комиссар поднялся и побежал к танку, все его бойцы, все, кто мог стоять на ногах, последовали за ним, лишь пулеметчики продолжали прижимать немцев к земле короткими, скупыми очередями. В подбегающих гитлеровцев полетели гранаты, автоматчики, не научившиеся еще правильно использовать свое оружие, били длинными очередями. Немцы заметались, двое, несмотря ни на что, попытались прорваться к танку и упали в пяти метрах от него. Четверым удалось уйти, и Гольдберг с досадой подумал, что, хотя храбрости его людям не занимать, стреляют они паршиво. Снова оглушительно ударила танковая пушка, танк зарычал, выпуская клубы вонючего сизого дыма, и разведчики едва успели отскочить, чтобы не попасть под гусеницы. «Тридцатьчетверка» развернулась навстречу немцам и открыла огонь из обоих пулеметов, отжимая врагов в глубь сада. Немцы, не выдержав, начали отходить, и у комиссара мелькнула совершенно безумная мысль — догнать, добить. Но тут за спиной раздалось дружное «Ур-р-ра!», и Валентин Иосифович понял, что это уже не нужно — второй батальон наконец-то дошел до поселка.

Немецкий огонь не смог остановить атаку бойцов Асланишвили, но разозлил до остервенения, и, дорвавшись до врага, они дрались с той беспощадной яростью, которая сотни лет пугала тех, кто вторгался в Россию с запада. За немцами были полтора года победоносной войны, покоренная Европа, идеи о превосходстве их нации, их расы, так что отходить без боя они не собирались. Упустив момент для контратаки, гитлеровцы вынуждены были обороняться на своих позициях, храбрости, силы, уверенности им было не занимать, и на окраине старого русского села, а ныне большого колхозного центра Воробьево, завязался самый ожесточенный бой из всех, что видела эта земля.

«Трехлинейка» против «маузера», трехгранный штык против штыка-ножа, красноармейцы и немецкие солдаты сцепились среди яблонь, вокруг нехитрых колхозных строений, на поросших сорняками пустырях, щедро поливая их человеческой кровью. Выстрелы, крики, ругань, взрывы гранат, рев и лязганье танков слились в чудовищный гул, в котором тонули приказания и трели командирских свистков, здесь не просили пощады, да ее никто и не дал бы. Люди дрались штыками и прикладами, стреляли в упор, рубили кинжалами и саперными лопатками, там, где не было места размахнуться, били кулаками, душили, давили. И хоть ярость русских и ярость немцев имела разные причины, сейчас все это отошло в сторону — осталось только бешенство и желание убивать, убивать не для того, чтобы победить, а для того, чтобы выжить. Все приемы штыкового боя, все навыки рукопашной схватки, все, что давали в учебных лагерях, оказалось позабыто, ломая штыки, красноармейцы били винтовками, как дубинами, хватали кирпичи и продолжали драться.

Они были крепкими ребятами, эти рабочие и крестьяне в серых мундирах, их готовили офицеры и унтеры, прошедшие ад Первой мировой войны, их боевой дух был высок, но все это продержалось недолго. На стороне бойцов второго батальона было численное превосходство, сознание своей правоты и ненависть людей, которых война оторвала от привычной, только-только начавшей налаживаться жизни, и отправила сражаться и умирать за сотни, если не тысячи километров от дома. К такому бою немцы готовы не были, те, кто мог, обратились в бегство, оставшиеся дрались с ожесточением отчаяния. Два десятка гитлеровцев во главе с офицером отступили в один из сараев и отстреливались из пулеметов и винтовок, не подпуская красноармейцев, пока Турсунходжиев не поставил свой Т-26 в двадцати метрах от строения и, стреляя из пушки по проломам и окнам, не подавил сопротивление фашистов. Еще через пять минут все было кончено. В плен попало всего семнадцать гитлеровцев, в основном тех, кто был ранен или оглушен и оставался на земле, пока схватка не кончилась.