Виктория Дьякова - Досье генерала Готтберга Страница 29

Наступило очень трудное, темное время. Только когда я осталась одна, поняла, что до сих пор еще по-настоящему не знала одиночества. Тем не менее собрав волю в кулак, я пыталась помочь тем, кого любила, тем, кто помогал мне. Я продолжала борьбу с Ежовым, отдавая себе отчет, что в этой схватке проигравший не может рассчитывать на пощаду, его ждет смерть.

Дело Тухачевского раскручивалось. Готовился громкий процесс. Я не сомневалась, что Ежов действует столь дерзко не только из страха, у него существуют покровители, предпочитающие оставаться за кулисами. Это борьба не только за влияние на вождя, это поворотный момент всей истории России. Чья точка зрения восторжествует: та, которая приведет страну в ряды второстепенных, отсталых государств, или иная, способная сделать государство Советов гегемоном на мировой арене?

За Ежовым стояли Ворошилов и Буденный, мне хорошо это было известно. Потому я пыталась создать им противовес, обратившись к трезвомыслящим военачальникам — Блюхеру и Жукову. Но оба отвернулись от меня. Они боялись открытого противостояния, боялись за свои посты да и за головы — в немалой степени. Осторожность не помогла Блюхеру — вскоре он последовал за Тухачевским, а Жукова спасла война, которая началась в тридцать девятом году. Она же положила конец господству Ежова в ГПУ.

Вскоре случилось то, о чем я уже упоминала, в Париже при загадочных обстоятельствах был убит мой агент Скоблин, а вслед за тем арестовали и меня. Ежов лично проводил допросы, и они были крайне унизительны.

И июня 1937 года бывший Маршал Советского Союза Михаил Тухачевский вместе с другими участниками «заговора» предстал перед судом, который проходил закрыто, в строжайшей тайне. В состав трибунала входили советские маршалы и высшие руководители Красной армии: Ворошилов, Буденный, Блюхер и другие. Ежов не преминул сообщить мне об этом на очередном допросе. Что я могла ответить? Я только криво улыбнулась. Улыбаться, как привычно, не позволяла разбитая, опухшая губа. Обвинительный акт против Тухачевского был подготовлен Военным Советом из означенных лиц и зачитан главным обвинителем Вышинским. Понимая, что его ожидает, Тухачевский пытался покончить с собой в камере, но ему помешали. Суд длился 11 часов и закончился в тот же день, в 9 часов вечера. В сообщении ТАСС говорилось, что все обвиняемые признали свою вину. Находясь в камере на Лубянке, я газет не читала и радио не слушала, функцию телеграфного агентства для меня исполнял сам начальник ГПУ. Он и сообщил мне о приговоре с плохо скрываемым удовольствием и торжеством. Для чтения обвинительного заключения потребовалось всего лишь двадцать минут. По приказанию Сталина, расстрельной командой руководил маршал Блюхер. Все кончилось в считанные часы, для всех.

После Тухачевского взялись за нашу группу. Обвинение то же — шпионаж в пользу Германии, а заодно Англии и Южной Америки. Петровский и Кондратьев были приговорены к расстрелу. Их вывели на двор тюрьмы и поставили к стене. Меня же Ежов привел в комнату, из окна которой было прекрасно видно все, что происходило внизу. Он сунул мне в руку прощальную записку Алексея, которую я не стала читать при нем. Думаю, Алексей не знал, что я присутствую при казни, но догадался. Поднял голову, посмотрел вверх, прощаясь со мной, улыбнулся. Я видела, что он страшно избит, просто живого места нет. Позднее узнала, от него добивались, чтобы он оговорил меня: будто Катя Белозерцева была еще при Дзержинском заслана белогвардейской разведкой к красным, а после сотрудничала с СД еще с кем-то, например с японцами. За такие показания обещали послабления. Но Алексей не сломался. Он предпочел смерть предательству. Когда подались команды, я не выдержала — потеряла сознание. Очнулась в палате тюремной больницы. Мне сказали, что все кончено, Алеши больше нет. Я молча глотала слезы, не позволяя себе разрыдаться в голос в присутствии своих мучителей. Когда меня ненадолго оставили одну, я прочитала его записку. Алексей вспоминал о том чудесном рождественском вечере семнадцатого года, когда впервые увидел меня и признавался, что полюбил с первого взгляда. До самого конца. До самого конца жизни, который теперь пришел.

Я до сих пор храню эту записку и благодарю судьбу, что она помиловала меня, не отняв любимого человека во второй раз. Как оказалось, перед самым расстрелом пришел приказ Сталина заменить казнь двадцатью годами лагерей обоим. Но я уже не слышала этого. И мне ничего не сказали — продолжали издеваться. Почти полных четыре года я ничего не знала о том, что Алексей жив. Та же участь постигла и его. Начальник лагеря сообщил ему в самом конце тридцать седьмого года, что, не выдержав заключения, я умерла в больнице. Так, будучи живыми, мы похоронили друг друга, не зная, что нам еще доведется встретиться-

Простившись с Алексеем и прекрасно понимая, что жизнь моя тоже вот-вот окончится, я многое вспомнила, находясь на больничной койке. Но случилось неожиданное событие. Однажды явился заместитель Ежова и объявил, что принято решение — меня увольняют из органов и предписывают немедленно покинуть Москву. Я поняла: отправляют в ссылку. Местом моего пребывания была выбрана старая усадьба князей Белозерских на берегу озера, где прошла моя юность. Я остолбенела: отчего такая милость? Как оказалось, так решил Сталин. Он услал меня подальше от Ежова, понимая, что тот не оставит меня в покое. Вождь ни на мгновение не верил в его вымысел о том, что я была заслана к красным деникинской разведкой. Ежов устраивал его как исполнитель, до поры до времени.

В усадьбе Белозерское, по приказанию Сталина, охранять меня должны были местные чекисты, без всякого участия Ежова и его приспешников — это было подчеркнуто особо. Начальник вологодского ГПУ получил на мой счет особые указания лично от вождя. И Ежову оставалось только лязгать зубами в бессильной злобе. Я прибыла на Белое озеро осенью, в октябре тридцать седьмого года. С того момента, как вместе с княгиней Алиной я проводила там лето в шестнадцатом году, прошло более двадцати лет. Дом был разрушен, разграблен, сад подожжен и выкорчеван. Когда я вступила на до боли в сердце знакомую аллею, ведущую к дому, передо мной предстал потрескавшийся фасад, зияющий дырами окон, отбитые колонны на парадном крыльце, вздыбленные, вывороченные наружу камни лестницы. Все поросло мхом, покрылось плесенью. О, Господи! Зачем?… Теперь я понимала утонченную издевку, скрытую в сталинском приказе. Меня отправили сюда, чтобы я каждый день видела, что сотворили с моим прошлым, а значит, то же самое может произойти и со мной. Я не могла идти, опустилась на колени и, согнувшись, содрогалась от рыданий.

— Матушка, Екатерина Алексеевна, вы ли это, никак живехонька? — вдруг надо мной послышался необыкновенно знакомый голос. Голос, от звучания которого у меня замерло сердце. Я подумала, слух сыграл со мной злую шутку. Я отняла руки от лица, открыла глаза. Да, так и есть, мне не почудилось. Передо мной стоял старый денщик Григория, которого я потеряла при отступлении деникинцев еще в 1919 году.

— А мы-то со старухой думали, что вы погибли тогда, вот уж жалились по вас, все глаза выплакали! — Он помог мне подняться. Я видела, что годы оставили неизгладимый след на его челе. Два кривых шрама от удара шашки искривили щеку, волосы поредели и сделались белыми как лунь, глаза выцвели и запали, все лицо испещрили морщины, спина сгорбилась.

— Вы вернулись сюда? — только и смогла выговорить я, язык едва слушался меня.

— А куды ж нам еще податься? — ответил он, улыбнувшись беззубым ртом, — тута и живем. Как Григорий Александрович померли, кому мы нужны? Особливо там, за границами-то. Вернулись. А вы, Екатерина Алексеевна, отчего не приезжали раньше, коли ж тоже тута были?

Отчего не приезжала? Я пожала плечами. Конечно, если бы я знала, что Кузьма и Анна живут в усадьбе, я бы летела сюда на крыльях. Но я не знала и боялась увидеть то, что увидела теперь. Но теперь — никуда не денешься.

Молча обняв старика, я вошла с ним в дом, который ждал меня двадцать лет. Постепенно мы начали обживать его, по моему требованию местные гэпэушники вставили во всем доме стекла, отремонтировали полы, побелили потолки и даже кое-что отыскали на своих складах из прежней княжеской обстановки и утвари. Подумав сперва, что меня желали таким образом наказать, я вскоре уже была благодарна Иосифу Виссарионовичу, что он избрал местом ссылки для меня Белозерское. Видимо, понимая, как мне будет одиноко во враждебной Москве да и в любом другом месте, куда Ежов легко мог дотянуться, чтобы сделать мое существование невыносимым, Сталин направил меня туда, где ждали люди, искренне меня любившие. В дом, с которым у меня были связаны только самые светлые, добрые воспоминания. Кто бы мог подумать, что именно в Белозерском, где, казалось бы, я была защищена как нигде, случится трагедия, одна из самых страшных в моей жизни, хотя их и прежде было немало.