Юрий Семенов - Прощайте, скалистые горы! Страница 29

Борисов побежал к расположению отряда предупредить, чтобы прекратили поиски. Ломов подобрал плащ-палатку и снова вернулся к обрыву, откуда хорошо было видно противоположную сопку. Натолкнулся на телогрейку Чупина, поднял её. Лейтенант смотрел туда, где только что исчезли немец и сапёр: ждал, может быть, вот-вот Чупин покажется снова. Но сапёр не появлялся.

Быстро сгущались сумерки, и вскоре стало совсем темно. Неожиданно завыл ветер.

— Проклятие! — вырвалось у Ланге, когда окончилась бомбёжка.

Он стоял среди мазутных бочек, весь грязный и черный, смотрел на краснозвёздных бомбардировщиков, строем удаляющихся в море. «Этот високосный год полон коварных приключений. Как бы он не закончился печально для меня», — подумал Ланге, перелезая через бочки. Он удивился, как далеко убежал от берега. Несколько минут назад он сидел около весёлых самодовольных матросов, увлечённых игрой в «муху» у круглого стола в одном из кубриков транспорта.

Над столом летала большая чёрная муха. Перед каждым лежало что-либо съедобное: кусок сала, колбасы, хлеба. К кому садилась муха, тот выигрывал кон.

Так их застала воздушная тревога. Когда Ланге вернулся к берегу, он не узнал транспорта. Бомба попала в корму и разрушила надстройку. Транспорт сел на грунт, накренился на правый борт и прижался к скале.

Прибежал капитан. Он вернулся с Никеля. На матросов обрушилась его брань, как будто они были виновниками гибели корабля. Начали спасать имущество.

Ланге хотелось курить, но, с головы до ног измазанный мазутом, он боялся огня. Ему принесли керосин и тряпки. Он усердно оттирал керосиновой тряпкой лицо, руки. За этим занятием его и застал возвратившийся из Осло Уайт.

— О-о! Вы уже здесь, Ланге. Говорят, вас тут побеспокоили, — небрежно спросил Уайт, присаживаясь на камень.

— Врут. Нас навестили союзники, — Ланге не понравился безразличный тон Уайта.

— Ничего, ничего! Война требует и некоторых убытков, — Уайт усадил около себя Ланге и заулыбался.

— Можно подумать, вы вернулись в Америку и радуетесь своим уцелевшим костям, — сострил Ланге.

— О-о! Я буду хохотать не один, когда вернусь в нашу страну… Пойдёмте лучше отдохнём, — предложил Уайт.

Они направились к скале и расположились в заброшенной землянке. Ломиком подпёрли ветхую дверь, сели на нары один против другого.

— Думаете, было случайное попадание в наш транспорт? — первым начал Ланге. — Не пора ли нам сматывать удочки? Всё равно эта кампания сорвана.

— Ой, нет! Она только благоприятно начинается, мой разочарованный коллега, — Уайт медленно опустил на стол узкую ладонь и добавил: — Щупальца начинают опутывать жертву… Да, а как у вас дела, видели Мусейда?

— Нет, не видел, — тихо ответил Ланге и нехотя начал рассказывать о своих невесёлых приключениях в Тронхейме, но о случае с Линой промолчал.

— Между прочим, за мной тоже следили, но я обманул гестапо. Демонстративно купил билет на один из поездов, а уехал с другим, в противоположную сторону. Всё идёт хорошо, мой друг, — Уайт развалился на койке и, высоко задрав ноги на стену, продолжал: — Летом 1940 года англо-германская борьба за Норвегию окончилась победой немцев. А что у нас на сегодня? Союзные войска без труда прошли линию Зигфрида, немцы сидят за Рейном, а мы уже около бельгийско-голландской границы. Русская армия стучится в ворота Германии, но немцы не бегут из Норвегии. Это о чём-нибудь говорит?

— Вы неплохо разбираетесь в обстановке, — похвалил Ланге.

— Нет. Я только хорошо знаю, где и как можно добыть деньги. Дипломатия доллара минус логика совести — незаменимая теория в моей практике. На этот счёт хорошо сказал Адольф Гитлер. Он заявил: «Я лишу немцев этой химеры, которая называется совестью». В этом глубокий смысл. А какое будущее!? — Уайт заулыбался, широко зевнул и отвернулся к стене.

Ланге погасил карбидную лампу, тоже лёг. Он долго ворочался в темноте, хотел уснуть и не мог.

— Чертовщина всякая лезет в голову, — вдруг сказал Уайт. — У нас там в разгаре предвыборная кампания. Кто-то будет президентом?

— Очевидно, Рузвельт пройдёт… Да, а как же выберется отсюда команда разбитого транспорта? — вдруг вспомнил Ланге.

— Какое мне дело до них! — грубо оборвал Уайт, укрываясь с головой. Больше он не сказал ни слова и вскоре сладко захрапел.

ГЛАВА 20

Шлюпки плыли в непроглядной мгле, их сдерживал встречный ветер и вздыбленные, сбивающиеся волны. Не переставая, моросил дождь. Разведчикам казалось, вот-вот их накроет ледяной ливень. Горькие думы, как тяжёлые корабельные цепи, сдавили сердца матросов. Разведчики думали о Чупине, где он сейчас? Догнал ли он немца? А может быть, погиб? На берегу его ждали долго, с тревожной надеждой. Ломов молча сидел на камне, беспокойно посматривая на стрелки часов. И матросы чувствовали, как трудно ему дать первую команду, чтобы уйти с места стоянки, когда, может быть, совсем рядом сапёр Чупин карабкается по обрывистым скалам, торопится к своим. Но Ломов поднялся и громче, чем обычно, приказал спустить шлюпки на воду.

Сейчас он лежал на носовой слани, ждал, когда река сделает крутой поворот. А тогда ещё один бросок по сопкам к Леастарес — и бензохранилища будут пылать в огне… Неожиданно Ломов вспомнил Николая Островского, а с ним и его слова: «Жить — значит гореть! Кто не горит, тот коптит. Да здравствует пламя жизни!»

— Видно, здорово горят бензобаки… — вдруг вслух сказал Ломов.

— Я, товарищ лейтенант, тоже подумал об этом, — хрипло шепнул Борисов, придвинувшись к Ломову.

На повороте реки шлюпки врезались в берег. За кормой заворчала вода.

Сойдя на берег, Чистяков и Борисов отправились в разведку, а Ерошин стал отыскивать укрытие, где можно было бы замаскировать шлюпки.

Ломов приказал разгрузить шлюпки. Выпрямились, расправили плечи матросы, вставая на твёрдую землю. Тяжело было горбиться, тесниться в маленьких посудинках. Но привал был недолгим. Первым неслышно вернулся Ерошин. Ветер и начавшийся дождь глушили все звуки. Такой тёмной осенней ночью можно было встретиться с врагом только лицом к лицу. Шлюпки, по совету Ерошина, оттащили под сопку, за валуны, перевернули, замаскировали камнями. Вскоре вернулись Чистяков и Борисов. Ломов, укрытый плащ-палаткой, сидел над картой, освещая её узкой полоской света карманного фонаря.

— Всё в порядке, товарищ лейтенант. Путь открыт. За сопкой тянется лощина, правда, узкая, топкая… Мы думали, в погреб попали, — доложил мичман.

— Выходит, мы находимся вот здесь, — Ломов карандашом проткнул на карте точку, прочертил кривую линию. Остриё карандаша впилось в чёрный кружок с надписью «Леастарес».

Ломов изучал по карте последний бросок, как штурман прокладывал курс. «Через три километра выйдем к сопке, обойдём её справа, слева останется аэродром. А потом опять вправо и вдоль подножья сопок пройдём последние пять километров», — запоминая, про себя говорил Ломов. И впервые после неудачи с пленным немцем ему стало легче. Лицо его, усталое и строгое, повеселело.

Отряд снялся с места и задолго до рассвета был уже на сопке, на которой, по расчётам лейтенанта, находился Леастарес.

В свежем утреннем воздухе растаяла ночная темь, и над сопками закурился слабый туман. Шумел листопад. Кружась хороводом, опавшие разноцветные листья стекались в лощины и, гонимые ветром, неслись по ним бурным потоком. Светлело мрачное небо и, казалось, вот-вот где-нибудь пробьётся луч солнца. Но его не ждали уже до весны. Полярная ночь с каждым днём становилась длинней и длинней.

Разведчики по одному побывали на вновь оборудованном наблюдательном посту, на макушке сопки, подолгу изучали дно гигантского котлована.

Впереди, в полукилометре было разбросано около десятка деревянных одноэтажных домов. Из печных труб валил густой дым.

— Смотрите, дома, печки топятся, а в горнице небось жарко и щами пахнет, — нараспев проговорил Шубный, запустив пальцы в курчавые с сединой волосы.

Посёлок Леастарес казался мирным, безобидным селением, похожим на многие другие, разбросанные по скалистой тундре Заполярья.

Но чуть левее и ближе виднелись прижавшиеся к сопке круглые металлические каркасы бензохранилищ. Их было пять, маленьких и больших. Обнесённые тремя рядами колючей проволоки, охраняемые часовыми, они выглядели мрачными…

— Нет! Это не мирное, не безобидное селение, — говорил не громко, но отчётливо и твёрдо Ломов на открытом партийном собрании, созванном Чистяковым вечером. — Это берлога врага, откуда фашистские стервятники питаются горючим и бомбят, обстреливают на севере наши мирные города и села. Поклянёмся, товарищи, что уничтожим эту берлогу, не жалея крови и жизни.

— Клянёмся! — вразнобой ответили матросы и как-то встрепенулись, насторожились.