Евгений Воробьев - Капля крови Страница 29

Когда глаза привыкли к полутьме, Таранец смог разобрать надпись на стене, нацарапанную чем-то острым, скорее всего гвоздем:

«Товарищи, нас угоняют дальше вместе со скотиной. Вчера слышали ваши пушки. Догоните нас, пока мы еще не старухи. Отбейте у собаки-помещика. Пожалейте молодые жизни. Храни вас господь от пуль! С приветом в сердце. Лена. Настя. Катя. Зина».

Оба помолчали, потом Пестряков сказал:

— Руки не разобрать. Может, моя Настенька, может, другая.

— Их, наверное, видимо-невидимо в Германии, Настенек.

Таранец вышел из амбара, а Пестряков еще долго стоял у надписи и перечитывал ее про себя, неслышно шевеля губами, — старался запомнить наизусть.

Он подобрал на земляном полу грошовые девичьи бусы, обломок гребенки и спрятал в карман.

Танкисты прожили на господском дворе Варткемен без малого сутки. Заправляли машины, и на усадьбе стоял острый запах бензина. Из люков выбрасывали снарядные гильзы. Глухо дребезжа, они падали в осеннюю мокреть, в глину, развороченную гусеницами. Танки загрузили снарядами до полного комплекта и даже сверх него.

Заряжающие работали до седьмого пота, а десантники отдыхали в спальне господского дома.

Пестряков пощупал пальцами батарею центрального отопления — холодная. Но помещик, когда хотел, обогревался кипятком, а у девчат в амбаре даже печки не было. Больше всего Пестряков ненавидел сейчас помещика за то, что тот устроил себе на хуторе центральное отопление…

А в кабинете господского дома Таранец провел открытое партийное собрание. Может быть, впервые за всю войну он восседал за огромным письменным столом, да еще на кресле с такой высокой дубовой спинкой, что она едва не доставала до оленьих рогов, висящих на стене. Иные десантники тоже сидели, развалясь в помещичьих креслах.

Пестряков помнил собрания в землянках, блиндажах, тесных избах, а то и где-нибудь в траншее, в ходе сообщения. Планшетка, положенная Таранцом на колени, — стол президиума. Хорошо, если можно зажечь карманный фонарик или лампадку. Бывало, собрание шло в полной темноте, и Таранец узнавал товарищей по голосам, а окликал так уверенно, будто видел их. Бывало и так, что говорили из уместной предосторожности вполголоса — это когда собирались на самом передке, вблизи вражеских позиций. Тот, кто получал слово, продолжал сидеть на корточках или стоять согнувшись. Речи укладывались в несколько скупых слов: то была перекличка мужества, коллективная присяга. Ведь десантники чаще всего собирались на свое партийное собрание после боевого приказа, в минуту, когда они уже получили дополнительно гранаты, подсумки с патронами и запасные диски.

Пестряков хорошо помнил день своего знакомства с Таранцом. Танки сосредоточились в овраге, поросшем мелким кустарником; они вот-вот должны были войти в прорыв. Новый замполит проводил беседу на тему «Права и обязанности членов ВКП(б)». И вот во время беседы фашисты устроили артналет. Замполит приказал всем укрыться под танками: нет безопаснее, укромнее места, — а сам остался сидеть, где сидел, и закругляться со своей беседой не торопился. Пестряков лежал под танком и с тревогой следил за оратором, вокруг которого на все голоса пели осколки. Потом уже, когда и беседа и артналет закончились, Пестряков подошел к новому замполиту и сделал ему строгое внушение. Столько седых волос, а вел себя как мальчишка! И главное — нашел перед кем свою смелость показывать! Перед десантниками! Пестрякову понравилось, как новый замполит воспринял выговор от него, рядового бойца. Он признался, что не прав, и просил не рассматривать его поведение как ухарство. Замполит замялся, но объяснил, что, когда вел беседу на такую тему, ему показалось оскорбительным и недостойным прятаться от внезапного артналета. Пестряков понял его душой, и с тех пор между ними установились приятельские отношения.

Таранец уже не раз заговаривал с Пестряковым о вступлении в партию и предложил свою рекомендацию. Эх, если бы они встретились в начале войны! Если бы Пестряков меньше бродяжничал по госпиталям и не кочевал бы все время из части в часть! А вступить в партию в самом конце войны — еще кто-нибудь потом скажет, а не скажет, так подумает, что он, Петр Аполлинариевич, выжидал всю войну, сомневался в победе, боялся вступить в партию в самую трудную пору. Если говорить откровенно, он и сам уважительнее относился к тем, кто стал коммунистом в самую тяжелую годину, еще до победы на Волге…

Но сегодня, сидя в помещичьем кресле и слушая Таранца, Пестряков пришел к твердому решению: после этой боевой операции, на следующем же привале, он подаст Таранцу заявление. Вот Настенька, если жива, обрадуется: отец на старости лет стал партийным!

Когда Пестряков взгромоздился на танк и прощально взглянул на усадьбу, он отыскал глазами амбар, где мыкалась с подружками Настя — то ли его дочка, то ли дочка другого горемычного отца…

Чем дальше вел свой танк Черемных по узким дорогам Восточной Пруссии, тем больше оттаивал сердцем. Как многие русские люди, он был отходчив после драки. Да, противник отбивался ожесточенно, но Черемных понимал, что это Гитлер машет кулаками после драки, песенка его спета.

Пестряков же, наоборот, чем дальше уходил за границу, тем становился все более мстительным и злопамятным. Может быть, потому, что увидел, как зажиточно жили в Восточной Пруссии? Все крыши черепицей одеты, все дороги асфальтом выстланы. Даже если дом стоит на отшибе, в чистом поле, все равно в доме том водопровод, электричество, центральное отопление.

Все-таки «Красноармейская правда» ошибалась насчет голода в Германии — всюду, всюду он видел следы сытой жизни и достатка. Ну что плохого в этих эрзацах? Кто-то из экипажа приволок к танку ведро искусственного меда — побольше бы таких эрзацев привозили в непряхинское сельпо до войны!

А сколько этих самых копченостей, солений, маринадов, наливок и варенья всякого в чуланах хранили!

А Гитлер, прах его возьми, бессовестно кричал о жизненном пространстве! Задыхаемся, дескать, без жизненного пространства, нужно его расширить. Завоюем Непряхино и всю Россию…

Беженцы, беженцы-то как разодеты! Зачем немцам только эти посылки с тряпками требовались? Не в отрепьях-лохмотьях, а прямо-таки нарядные по дорогам прутся, словно в кирку свою собрались или в гости, на свадьбу, на крестины.

— Ничего удивительного, — неторопливо и рассудительно объяснял Черемных. — Люди убежали из дому. Куда глаза глядят. Самое дорогое, самое красивое — на себя… Что жальче всего бросить, то и напялили. Конечно, понаряднее твоих непряхинских баб и ребятишек. У нас сроду не водилась такая одежа. Столько пропадает имущества! Замусорили все кюветы!..

— Нашел, что жалеть! Да там награбленного больше, чем нажитого, валяется.

— Все равно жалко. Ты только подумай, Пестряков, сколько платья, белья, обуви, утвари, посуды гибнет. Хватило бы на тысячи раздетых, разутых, бездомных людей. Взять твою Смоленщину. Скольких там обездолила война! Оставила без крыши. Пустила по миру!..

— Гитлер еще за свои злодейства ответит. Эх, мне бы на берлинское направление попасть! На фараона этого с усиками и с чубом своими глазами поглядеть! Собственноручно с ним, гадом, за все рассчитаться!

Пестряков даже вскочил с места, и угловатая тень его заметалась по стене.

— Ты что же думаешь, Пестряков? У одного у тебя с Гитлером счеты?

— Твоя правда, Черемных. Гитлера сразу прикончить не придется. Его, прежде чем казнить, надо по всем странам, по всем местностям в клетке прокатить. И в Непряхино доставить. Чтоб каждый мог обидчику в глаза плюнуть. Вот это была бы казнь подходящая!

— Емельяна Пугачева нашего в такой клетке возили в Москву.

— Читала мне Настенька про ту поездку. — Пестряков раздраженно махнул рукой. — Суворов еще при клетке в конвойных состоял. Генералиссимус, знаменитый полководец, а так запачкался! Никак ему той глупости простить не могу.

Пестряков надолго замолчал, он смотрел на фитилек плошки. Время от времени огонек вздрагивал и мигал, отзываясь на дальние разрывы. Пестряков все поглядывал на Черемных, лежащего в его пилотке, и наконец сказал:

— Адресами домашними мы, кажись, в первый день обменялись. Давай, Черемных, на сухом берегу договоримся. Пока оба живые. — Пестряков сосредоточенно потеребил ус и наконец решился сказать: — Я твоему Сергейке крестным отцом буду. Если без тебя до победы доживу. А ты мою Настеньку удочеришь. Если судьбы наши перевернутся. Если ты снова у жизни на учет встанешь…

— Согласен. Только… — голос Черемных осекся от волнения, — уговор наш неравный. Видишь, какой лежу плохой?

— А я, по-твоему, ближе к жизни нахожусь? С одним патроном-то? И, можно сказать, однорукий! Тоже никудышник…

— Считай — договорились. — Черемных тяжело вздохнул и прикрыл глаза. — Не нужно было из-за меня идти на жертву.