Юрий Авдеенко - Этот маленький город Страница 29

— Теперь мы к вам приехали ховаться, — сказала Нюра.

Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.

Нюра сказала:

— Наш дом разбомбили.

— Наш тоже.

— Мы видели… Отец в саду сидит на чемоданах, возле кроватей ваших.

— Проходи… Сейчас разбудим Любашу.

Любаша просыпалась трудно. Но проснувшись, зацеловала Нюру, словно они были бог весть какими подругами.

Нина Андреевна рассказывала:

— Ночью дождь загнал в чужой дом, Софа. Остались без крыши, как погорельцы.

— Хоть живы, хоть живы…

— Ой, конечно! — Лицо у матери было постаревшее.

— А мы стоим посреди двора вашего, на дом разбитый смотрим, на могилку свежую… И волосы дыбом поднимаются. Неужто все и погибли?.. Спасибо, старичок сосед говорит? «Они через улицу в брошенном доме ночуют».

Конечно, это Красинин. Не спится, вдруг совесть мучает?

Дядя Володя улыбался приветливо и хитровато, будто говорил про себя: «Вот и снова встретились. Мы вас принимали, теперь вы нас…»

Он был одет в хороший костюм из коверкота цвета высушенного табака. А голова была прикрыта тюбетейкой: черной, с рисунком из красных и серебряных ниток. Он сидел на сетке кровати, а когда встал, то Степка понял, что дядя Володя уже не может стоять прямо, его тянет к земле, словно надломленную ветку.

Несильным голосом, хотя и со смешинкой, он сказал:

— Утро светлое, беглецы! Что же получается? Приходите в гости, когда нас дома нет?

— Пословица нуждается в поправке, — возразила Любаша. — Приходите в гости, когда у нас дома нет.

— Да… — протянул дядя Володя. — Кто мог подумать?!

— А почему все так лихо получается? — Старик Красинин стоял возле забора и смотрел в сад.

«Все-таки бессовестная личность, — подумала Любаша. — К суду бы его привлечь за воровство. И расстрелять по законам военного времени. А он стоит и разглагольствует как лектор».

— Все потому, что немец самолеты создавал, а мы — песни. От песен же убытка больше, чем от шпионов и агентов разных.

— Ты, папаша, свой брехливый мотор заглуши, а то я ненароком могу его запломбировать, — сказал шофер Жора, который был небритый, заспанный и вид имел угрожающий.

Старик Красинин не смутился, не возразил и даже не посмотрел косо. Повернулся спиной и степенно удалился.

— Вот что, хозяева, — громко сказал Жора. — Спасибо вам за гостеприимство, за ночлег. Извините, если что не так было. Человек не машина. Машины и то переворачиваются. Словом, до свиданья! Мне пора. Только на вашем месте я бы не стал с детьми ждать, пока на кузов бомбы свалятся. А пересидел бы это дело в горах. Запомните: Пасека, семья Чугунковых. Бывайте здоровы!

— Wer ist das?[8] — резко спросил Локтев. И сам удивился своей находчивости.

— Das ist…

«Тра-та-та!..» — оборвал ответ немца автомат Чугункова.

Очередь была короткой. Но сразу запахло порохом и разогретым металлом. Небо чуть накренилось, и горы поползли в сторону. Локтев упал на бок. Крикнул!

— Взвод, к бою!

Стреляли беспорядочно, С испугу. И те, и другие…

Чугунков подсказал:

— Командир, давай подаваться влево. Иначе застрянем мы до рассвета. Тогда уже высоты Сивой нам не видать…

— Как они здесь очутились? — сдерживая дрожь, спросил Локтев.

— Может, поиск. А может, группа… Тоже на какую высоту нацелилась. Хрен их разберет!

— Так им недолго в тыл полка выйти.

— Здесь горы. Здесь всего остерегаться нужно.

Выстрелы со стороны немцев отдалялись и затихали. Было похоже, что враг уходит.

Разведка не подвела. Высота Сивая и в самом деле оказалась нейтральной. В два часа три минуты Локтев по радиостанции моряков послал Журавлеву кодированную радиограмму: «Приказ выполнен».

Командир корректировщиков, совсем еще мальчишка, держался по-флотски, с апломбом.

— Вот что, взводный, — сказал он, — дай мне человека три. Пусть помогут окопаться. А сам займи круговую оборону. И прикажи людям замаскироваться так, чтобы высота, как и прежде, выглядела пустынной. Учти, если немцы засекут нас, будет шторм в девять баллов.

— Все понял, сделаю, — согласился покладистый Локтев.

— Ну и добре. Бывай здоров. — Командир корректировщиков повернулся к своему радисту и сказал: — Отстукивай: «Краб», «Краб», я — «Рысь»… Мое место — квадрат…»

А Локтев спешил вниз. Ему, уже немолодому человеку, было трудно идти вот так, в темноте, по крутому склону горы, в мокрой, тяжелой шинели, с автоматом, противогазом и двумя запасными дисками.

Ставя задачу командирам отделений, он дышал часто и шумно. И слова у него получались с хрипотцой, а фразы — короткими.

— Главное — замаскироваться и окопаться… Окопаться поглубже… Надежнее. Нам предстоит бой… Надо окопаться.

— Ни черта здесь не окопаешься, — сказал Чугунков.

— Вы не командир. Вас не спрашивают, — рассерженно возразил Локтев.

— Так спросите… Вы эту высоту никогда при белом свете не видели. А я знаю. Здесь на лопату земли, а дальше скала чистая…

— Что же делать? — упавшим голосом спросил Локтев. Он всегда легко переходил из состояния бодрости в состояние уныния.

— Приспособиться к местности, — уверенно ответил Чугунков. — Кто за камни спрячется, кто в расщелине. Кусты невысокие есть…

— Не густо, — отозвался один из командиров отделения.

— Потому высота эта никем и не занята. Она вся простреливается. Днем, если шевельнешься, — хана! — пояснил Чугунков.

…К рассвету взвод младшего лейтенанта Локтева занял круговую оборону высоты Сивой. Бойцы тщательно соблюдали маскировку, и, может, поэтому день прошел спокойно. Ночь тоже. И лишь на второе утро немцы засекли корректировщиков…

Покидали город впятером.

Узким и длинным проулком, темным, как пещера, Степка вывел их на улицу Энгельса. Улица показалась просторной и очень светлой, хотя по-прежнему была ночь, небо распласталось безлунное, далекое, и белизна звезд лишь подчеркивала его черноту. Но улица пролегала по склону горы. Здесь чувствовались воздух, расстояние.

На железнодорожном вокзале, пыхтя и роняя искры, маневрировал паровоз. Здание Пятой школы, в правое крыло которого недавно угодила бомба, слепыми окнами смотрело в сторону моря. Широкие светлые ступени, ведущие к главному входу, были усеяны битым стеклом, как берег галькой. Скульптуры пионера и пионерки пострадали. Они по-прежнему салютовали друг другу, только у пионерки была оторвана голова, а пионер был нещадно побит осколками.

— Госпиталь эвакуировали, — сказала Любаша.

— Хорошо, если загодя. Хорошо, если до того, как школу отыскала бомба, — сказал дядя Володя.

Дышал он тяжело. Значит, сами не замечая, они шли быстро. Хотя у каждого и была какая-то ноша.

Мать и Софья Петровна оставались в Туапсе. Их удерживала работа. И не только их. Работали в порту, на судоремонтном и машиностроительном заводах, Железнодорожники принимали и отправляли эшелоны, почтальоны разносили письма, пекари пекли хлеб.

Город жил и сражался…

…Дядя Володя остановился, вытер лицо и шею платком. И все остановились. И тогда услышали странный протяжный звук. Но сразу поняли, что это не самолеты. Как гудят самолеты, они знали хорошо и по гулу моторов научились отличать немецкие от своих. Звук был монотонный, въедливый. Они недоуменно переглянулись, но, не говоря ни слова, пошли вперед, мимо гостиницы. И когда стали спускаться, увидели, что по Сочинскому шоссе на очень малых скоростях одна за другой ползут машины, двигаются конные упряжки, колоннами идут пехотинцы со скатками и моряки в бушлатах. И все это сворачивает с Сочинского шоссе на Майкопское. И удаляется туда, к фронту.

А в сторону Сочи двигалось совсем мало машин. И чаще всего это были санитарные фургоны с красными крестами на бортах.

Солдаты говорили что-то шутливое Любаше и Нюрке. Степка не прислушивался к тому, что они выкрикивают, и не запомнил ни слова, лишь на душе осталось ощущение, что ребята, уходившие в ту ночь на фронт, говорили Любаше и Нюре что-то незлобное, необидное.

Шаркали подошвы, шуршали скаты, гудели моторы. Пахло гарью, морем, бензином и шинельным сукном.

До моста через Туапсинку нужно было пройти еще метров пятьсот, но они уже поняли, что затея их бессмысленна. Им не выбраться на тот берег. На шоссе стоял пост, разрешая проезд и проход к мосту лишь по специальным пропускам.

Сержант — начальник поста — говорил грубо, отрывисто. И оттого, что было темно и сержант не мог разглядеть, кто перед ним стоит, чары Любаши оказались бессильными, хотя она всячески старалась добиться его расположения и даже вызвать сочувствие.