Михаил Шушарин - Солдаты и пахари Страница 29

— Гришка? Ты, что ли?

— Я, дядя Иван. Здорово.

— Проходи, садись. Рассказывай, где столько времени путался?

Гришка показал Ивану Ивановичу документы, прослезился и начал врать:

— Жизнь, дядя Иван, у меня сильно тяжелая. Старость подошла — сытого угла не видел… Израненный весь, в партизанах был, на Амуре, кровью один раз совсем было изошел. С тех пор здоровьем маюсь… Сейчас потянуло к вам, сердце об вас изболелось. Своя сторона — она и вправду мать, а чужая — мачеха!

— Это так.

— И как ты думаешь, дядя Иван, если насовсем переберусь в Родники, не придерутся за прошлую мою темноту? Не посадят?

— Не бойся! На кой хрен ты кому нужен… Из тебя уже песок скоро посыплется.

С такими же слезами ходил Гришка к Поленьке, те же самые вопросы задавал. Она сказала всего три слова: «А мне-то нужно?»

Переселился Гришка вместе с супругой, раздобревшей и обрюзгшей, в старый дом, начал работать в колхозе… Колхоз жил суетливой, беспокойной жизнью. Сеяли, страдовали, доили коров, стригли овец. Соревновались за высокие урожаи. Собрания проводили, заседали, ругали друг друга. Гришка старался быть в сторонке. Это его вполне устраивало. «Где собаки грызутся, говори: «Господи, помилуй!» — шептал он. Деньжонки у него водились, одежды тоже нахапали в «Торгсине» на золото вдоволь. И коровенку купили, и хозяйством обзавелись. Ели досыта, пили вполпьяна. Приволье!

Но паника нет-нет да и залетала в Гришкино нутро. В первые же дни своего пребывания на милой сердцу земле сходил он к Сивухиному мысу, на крутояр, к заветным мешкам, потыкал землю ружейным шомполом: на месте лежали мешки, ждали хозяина. Правда, поиструхла кожа немного, но, главное, деньги целы. И оттого, что это богатство никто не нашел, беспричинный страх посещал душу. «Уж лучше бы не было его!» Страх. Он и был причиной того, что закрывался Гришка на все запоры. Ждал чего-то.

Когда началась война, и прилетели в Родники первые похоронки, и завыли сиротским воем бабы, Гришка весь внутренне повернулся. Пала в голову дума: «Мы тут в гражданскую войну между собой пластались… Потрошили кишки друг у друга… Так то было между собой… А этим фашистам, недоноскам, чо надо? Придут сюда — пострашнее ГПУ или НКВД будет!»

Все тягостнее и тягостнее приходили вести с фронта.

Народ собирал средства на танковые колонны, на самолеты, и он, в одну из ночей, совсем было уже решился отдать похороненное серебро государству. Но потом спохватился: «Посадят ведь, скажут, что награбленное!»

С того часа крепко-накрепко заклинил свои думы, затаил. «Пусть лежат деньги. Неизвестно еще, как и что будет… Может, пригодятся. Нет греха хуже бедности».

Работал в колхозе потихоньку. На трудности не набивался, от трудностей не отбивался.

Отцова рука далеко тянется. В штабе округа Степана принимал седой, стриженный под бокс, полковник с золотыми зубами.

— Вы Тарасов? Макара Федоровича сынок?

— Так точно.

— Так вот ты какой! Дорогой ты мой лейтенант Тарасов… Ох, сколько было у нас вместе с отцом твоим пережито. Годы, годы! Я и в Родниках ваших бывал. За колчаками гонялись!

Он, казалось, забыл о Степане, долго сидел молча, изредка покачивая головой. Потом встрепенулся, опомнился.

— Так куда же бы ты хотел, лейтенант? А? Говори прямо. У нас епархия великая. Могу и на Ямал послать!

— Мне, товарищ полковник, рекомендовано в запасной полк, готовящийся на фронт… Лучше бы, конечно, в Тюмень… Мать у нас там и брат в комендатуре, лейтенант Богданов!

— Мать? Ах, да, да! Оксана… Оксаночка. Разве она в Тюмени?

— Так точно.

— Ну, что ж, дадим тебе направление в Тюмень. Комбатом пойдешь, в полк автоматчиков.

— Комбатом?! Товарищ полковник, но я же всего лейтенант?

— Нет, ты уже старший лейтенант… Это я тебе как сюрприз приберег… Вот документы, приказ… А вот еще и Красная Звезда в придачу… Вчера получили… За полковое знамя, — полковник еще более растрогался, поднялся из-за стола. — Разреши, прицеплю самолично.

У Степана выпрыгивало сердце. Сколько радости враз. И эта атмосфера радушия, и новое звание, и награда, и, главное, предстоящая скорая встреча с любимой! Она вставала где-то далеко в глубинах сознания, быстроглазая, счастливая. Лишь после того, как офицеры из округа, поздравлявшие его с наградой, гурьбой вышли из кабинета, а полковник пожелал счастливого пути, Степан задал себе этот жегший его все время, неотступный, как саднящая боль, вопрос: «Как же она будет смотреть мне в глаза? Ведь это какое-то несчастье погнало ее замуж! Это же трагедия!»

Степан был уверен в неизменности Верочкиного чувства. «Не может такого быть, — внушал он себе. — Памятью отцов поклялись. Это уж будет святотатство, если она…» Одновременно он уговаривал себя: «Ты спокойней! Не будь жестоким! Разберись. Слышишь, Степка!» Опьяненный этими думами, пришел он в офицерское общежитие. Там все сверкало чистотой. Шеренгой стояли аккуратно заправленные койки. Лишь одна была занята. Владелец ее тяжело всхрапывал, обув в хромовые сапоги наружные ножки кровати. Степану стало весело: «Ишь, хитрец, боится, чтобы не сперли обувку!» Он сбросил шинель, уронил на пол рюкзак, прошелся по узкой ковровой дорожке туда-обратно. «Все тут временное и все такое домашнее, надежное! И чего этот храпун валяется?»

Степан подошел к спящему, обомлел. Это был Игорь Козырев. Его нос, его лоб, подбородок. Седые виски? Нет, не Игорь. Морщина, перепоясавшая лоб, глубокие складки вокруг рта. Если это Игорь, что с ним?

— Игорек, — тихо позвал Степан.

— Степа? — Игорь смахнул одеяло, тяжело сгорбился на кровати.

— Что с тобой? Откуда ты взялся?

— Сейчас, — Игорь подошел к умывальнику, плеснул в лицо воду, тщательно растер полотенцем. — Откуда, спрашиваешь? Из дому я, Степа. В отпуске был.

— Говори, что случилось?

— Сейчас, — он полез в мешок, достал объемистую фляжку, вынул свою заветную рюмку, подарок отца, бывшего буденновского командира, с красиво и ловко выгравированной надписью по боку: «Русскому есть веселие пити», налил полную, с «копной».

— На, держи! Помяни моих… Всех, — он затрясся в рыданиях. — Отца, маму, Сонечку… и… Анютку… на отдельной веревочке, как партизанку… Ей три годика было, Анютке…

— Сволочи!

Игорь остановил Степана. Они сцепили мизинцы (в училище так вызывали на разговор по-братски).

— У меня сейчас философия, Степа, такая: обязательно выжить, обязательно победить. Я пойду на них с винтовкой, пусть с вилами… Для немца вилы — то же ружье… Или с топором. Ты меня извини! Буду разбивать черепа, как арбузы, резать глотки, топтать в кровь… Хватит, Степа, быть униженными, лопнуло терпение!

Степану было понятно это ожесточение. Он сам был готов на все, и только позже узнал, как страшен Игорь в своей лютости.

— А здесь ты как оказался? — спрашивал Степан. Но Игорь будто не слышал вопроса.

— Там, в лесу, Степа, я действительно струсил. Не прощу себе этого никогда!

— Перестань! Ну была слабость… Ну и что же?

— Вот за это люблю тебя. Спасибо. А здесь я оказался по назначению. На КУКС[2] направили, а там в Тюмень. Но долго там быть я не намерен. Не пустят на фронт — через штрафную уйду! В Тюмень, кстати, уехали наши ребята младшими командирами, Никола Кравцов и Костя Гаврилов. Оба Красные Звезды получили…

— Постой, а меня почему направляют без КУКСа?

— Не знаю.

Вопрос Степана был далеко не праздным. Всех фронтовиков, средний комсостав, перед отправкой в части «пропускали» через курсы усовершенствования командного состава. Лишь после этих курсов они разъезжались по частям. Об этом и заявили Степану на следующее утро уже в приемной командующего при получении документов.

— С прямым направлением ошибка вышла, — сказали. — Если не пройдены курсы, очередное звание задерживается… А вы комбатом назначены… Уж извините… Это Данил Григорьевич вчера упустил… Очень просим извинить.

Две недели Степан писал ей письма, утром и вечером. Умолял поскорее ответить, что происходит. А вместо ответа появилась она сама, в аккуратной шинельке, с выбившимися из-под шапки белыми локонами. В глазах мольба:

— Степушка! Господи! Какой же ты все-таки беспечный: семь месяцев — никакой вести. Ну разве так можно? Ведь я не железная… Я уже все слезы выплакала.

— И замуж решила убегом бежать?

— И кто это тебе мог сказать такое? — она уткнулась в его грудь, зашлась слезами.

Уехали к знакомым. Провели у них ночь. Без венчания и свадьбы, без помолвок и регистрации стали мужем и женой. Бушевала над городом пурга. Ветер нес с промерзлых неприветливых гор снежные потоки, и они, ударяясь о кирпичные стены домов, заборов, взлетали ввысь, обрушивались на улицы колючей холодной пылью, напрессовывая тугие, крепкие суметы. Степан и Верочка вслушивались в завывание вьюги. Далекими-далекими казались и счастливая пора в Родниках, и букеты диких цветов, и ласковые утренние росы, и тяжелые вздохи озера. Полтора года разлуки оказались равноценными большой жизни.