Николай Отрада - Строки, добытые в боях Страница 29

Саратов

В СаратовеМеня не долечили,ОсколокИз ноги не извлекли —В потертую шинельку облачили,На север в эшелоне повезли.

А у меняНевынутый осколокСвербит и ноет в стянутой ступне,И смотрят люди со щербатых полок —Никак в теплушку не забраться мне.

Военная РоссияВся в тумане,Да зарева бесшумные вдали…Саратовские хмурые крестьянеВ теплушку мне забраться помогли.

На полустанкахВоду приносилиИ теплое парное молоко.Руками многотрудными РоссииЯ был обласкан просто и легко.

Они своих забот не замечали,Не докучали жалостями мне,По сыновьям, наверное, скучали,А возраст мойСыновним былВполне.

Они порою выразятсяКруто,Порою скажутНежного нежней,А громких слов не слышно почему-то,Хоть та дорога длится тридцать дней.

На нарах вместе с ними я качаюсь,В телятнике на Ладогу качу,Ни от кого ничем не отличаюсьИ отличаться вовсе не хочу.

Перед костромВ болотной прорве стыну,Под разговоры долгие дремлю,Для гати сухостой валю в трясину,Сухарь делю,Махоркою дымлю.

Мне б надо биографию дополнить,В анкету вставить новые слова,А я хочу допомнить,Все допомнить,Покамест жив и память не слаба.

О, этих рук суровое касанье,Сердца большие, полные любви,Саратовские хмурые крестьяне,Товарищи любимые мои!

Воспоминание о пехоте

Пули, которые посланы мной,   не возвращаются из полета,Очереди пулемета   режут под корень траву.Я сплю,   положив голову     на Синявинские болота,А ноги мои упираются   в Ладогу и в Неву.Я подымаю веки,   лежу, усталый и заспанный,Слежу за костром неярким,   ловлю исчезающий зной.И когда я   поворачиваюсь     с правого бока на спину,Синявинские болота   хлюпают подо мной.А когда я встаю   и делаю шаг в атаку,Ветер боя летит   и свистит у меня в ушах,И пятится фронт,   и катится гром к рейхстагу,Когда я делаю   свой     второй       шаг.И белый флаг   вывешивают     вражеские гарнизоны,Складывают оружье,   в сторону отходя.И на мое плечо,   на погон полевой зеленый,Падают первые капли,   майские капли дождя.А я все дальше иду,   минуя снарядов разрывы,Перешагиваю моря   и форсирую реки вброд.Я на привале в Пильзене   пену сдуваю с пиваИ пепел с цигарки стряхиваю   у Бранденбургских ворот.А весна между тем крепчает,   и хрипнут походные рации,И, по фронтовым дорогам   денно и нощно пыля,Я требую у противника   безоговорочной     капитуляции,Чтобы его знамена   бросить к ногам Кремля.Но, засыпая в полночь,Смежив тяжелые веки,   вижу, как наяву:     я вдруг вспоминаю что-то.Я сплю,   положив под голову     Синявинские болота,А ноги мои упираются   в Ладогу и в Неву.

Медальон

…И был мне выдан медальон пластмассовый,Его хранить велели на груди,Сказали: — Из кармана не выбрасывай,А то… не будем уточнять… иди!

Гудериан гудел под самой Тулою.От смерти не был я заговорен,Но все же разминулся с пулей-дуроюИ вспомнил как-то раз про медальон.

Мою шинель походы разлохматили,Прожгли костры пылающих руин.А в медальоне спрятан адрес матери:Лебяжий переулок, дом 1.

Я у комбата разрешенье выпросилИ, вдалеке от городов и сел,Свой медальон в траву густую выбросилИ до Берлина невредим дошел.

И мне приснилось, что мальчишки смелые,Играя утром от села вдали,В яру орехи собирая спелые,Мой медальон пластмассовый нашли.

Они еще за жизнь свою короткуюСо смертью не встречались наяву,И, странною встревожены находкою,Присели, опечалясь, на траву.

А я живу и на судьбу не сетую,Дышу и жизни радуюсь живой, —Хоть медальон и был моей анкетою,Но без него я долг исполнил свой.

И, гордо вскинув голову кудрявую,Помилованный пулями в бою,Без медальона, с безымянной славоюИду по жизни. Плачу и пою.

Плыл плавный дождь

Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот,Когда в траве, размокшей и примятой,Я полз впервые по полю на дот,Чтоб в амбразуру запустить гранатой,И был одной лишь мыслью поглощен —Чтоб туча вдруг с пути не своротила,Чтобы луна меня не осветила…Об этом думал… Больше ни о чем.Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот,Который поле темнотой наполнил,Который спас ползущего на дот.Плыл плавный дождь. И я его припомнил.Плыл плавный дождь. Висела тишина.Тяжелая, угрюмая погода.Плыла над полем черная веснаБлокадного истерзанного года…И вот сегодня снова дождь плывет,До каждой капли памятный солдату,И я, гуляя, вдруг набрел на дот,Который сам же подрывал когда-то.

Окраина Урицка. Тишь. Покой.Все так же стебли трав дождем примяты.Я трогаю дрожащею рукойОсколок ржавый от моей гранаты.И вспоминаю о дожде густом,О первом доте, пламенем объятом,О ремесле суровом и простом………………Плыл плавный дождь.   В июне.     В сорок пятом…

«…Десятого мая вечером…» (К. Симонов)

…Десятого мая вечером по дороге через Судеты на Прагу, которую уже освободили армии Конева, останавливаемся перед разрушенным мостом. Ехать надо три километра в объезд лесной дорогой. Но перед мостом скопился уже десяток легковых машин, и никто не едет в объезд, потому что недавно там проехала какая-то машина и по ней выстрелили и кого-то не то убили, не то ранили бродящие по лесу и еще не знающие о капитуляции немцы. Война кончилась, и никому не хочется рисковать, хотя еще два-три дня назад никто из толпящихся здесь у моста офицеров или шоферов даже и не подумал бы считаться с таким ерундовым риском. Мы тоже топчемся, как и все, у моста, в ожидании какого-то бронетранспортера, который откуда-то вызвали. Потом мой спутник, вдруг озлившись на это ожидание, на себя, на меня и на все на свете, говорит мне: «Не будем ждать, поедем». Я жмусь и ничего не могу с собой поделать. Мысль об этих чертовых немцах, которые могут сейчас, после войны, стрельнуть по мне оттуда, из леса, угнетает меня. Мой спутник кипятится, и мое положение в конце концов становится стыдным. Мы садимся в машину и выезжаем на эту лесную дорогу. Другие машины сейчас же вытягиваются в колонну вслед за нами…

В лесу тихо, и мы, не выдержав напряжения, сами начинаем стрелять по лесу из автоматов из несущейся полным ходом машины. Проскочив лес, мы так и не можем дать себе отчета — стреляли там в лесу немцы или нет. Мы слышали только собственную отчаянную, испуганную трескотню автоматов. Нам стыдно друг друга, и мы молчим. Мы уже не можем вернуться к тому состоянию войны, в котором, конечно боясь смерти, в то же время саму возможность ее мы считали естественной и даже подразумевающейся. И мы еще не можем без чувства стыда перед самими собой вернуться к тому естественному человеческому состоянию, в котором сама возможность насильственной смерти кажется чем-то неестественным и ужасным…

(Из дневников К. Симонова)

«После боя в замершем Берлине…»

После боя в замершем Берлине,В тишине почти что гробовойПодорвался на пехотной минеРусский пехотинец-рядовой.

Я припомнил все свои походы,Все мои мытарства на войне,И впервые за четыре годаПочему-то стало страшно мне.

«Человек живет на белом свете…»