Владислав Смирнов - Ростов под тенью свастики Страница 29

В мою квартиру № 21 на четвертом этаже поселили солдат. Они меня не трогали, но и ни разу не дали что-нибудь поесть. У нас была огромная двухметровая ванна. Так вот они ее использовали как туалет. Было очень холодно и дерьмо замерзало. И они меня заставляли ее чистить, Но не это было самое страшное. Человек ко всему привыкает, и это я воспринимала как норму. Для меня смыслом жизни было ожидание своих детей. Я так ждала их стука в дверь! Дождаться свободы и детей! Вот что меня поддерживало. Боялась одного — упасть на улице от голода. Умру на улице, а дети придут и не найдут моих следов. Лучше уж, замерзнуть у себя дома. Обстрелов, бомбежек я не так боялась. И мне повезло. Сын был в составе частей, освобождавших Ростов. И дочь вскоре приехала. Когда они меня увидели, то едва узнали. Мне не было страшно, страшно было им. Сын меня тогда сфотографировал. Одна кожа да кости — возраст нельзя было определить. Как в Освенциме. Да Ростов при немцах и напоминал огромный концлагерь. Тот, кто не сотрудничал с немцами, жил ужасно. Вся Садовая была разрушена. Универмаг уцелевший да наш дом — как два зуба на пустой челюсти.

Мы, конечно, слышали о расстрелах, но не знали всей картины. А когда нам рассказывали о них после освобождения города, мы были поражены. Но острой ненависти к немцам все равно не было. И на пленных, которых мы видели, это никак не отражалось. Они были для нас несчастными людьми и никак не ассоциировались с теми, кто разрушил город и истязал его жителей, они были для нас как бы другими людьми. Конвоиры не запрещали давать им какие-то крохи, которые приносили ростовчане своим вчерашним поработителям.

В. КОТЛЯРОВА. Когда наши вошли, мы свободно, без опаски бегали по улицам. На заборах, столбах много было расклеено портретов Гитлера. Мы выкалывали ему глаза, а потом срывали эту вонючую харю.

В. ТУРБИН. Мы подошли к Ростову со стороны Ольгинской. Погода была ясная, солнечная. Весь Ростов лежал как на ладони, и зрелище было удручающее. Горело здание театра Горького, его «лоб» просматривается черти откуда: все в копоти, в развалинах. И у меня, истинного ростовчанина, аж сердце, как говорится, защемило от такой картины. Практически вся улица Энгельса была разрушена, Буденновский — тоже. Если говорить о злодеяниях немцев, о том, что они разрушили город, уничтожили столько людей, было первое впечатление, что мы никогда не в состоянии будем все восстановить. Завод «Ростсельмаш», замечательный образец нашего строительства, лежал в руинах. Кое-какие цеха полуразрушенные были, где немцы пытались восстанавливать свою боевую технику. Я не могу даже передать: у народа был какой-то подавленный вид. Оккупация хотя была непродолжительной, но отпечаток оставила очень тяжелый. Особенно психологический. Об улыбках, о смехе и говорить не приходилось. Ведь население из продовольствия практически ничего не получало. Все метались в поисках продуктов — это из рассказов моей матери. Когда я пришел в свою квартиру, там ничего уже не осталось, все ушло на менку. Если бы, допустим, где-то еще бы полгода мы не освободили Ростов, население основное погибло бы от голода.

А. КАРАПЕТЯН. Наши вошли в город с боями. Смотрю, по-над стенками пригибаются, бегут вдоль заборов. Немцы кое-где прятались, отстреливались. Наши поражали эту точку — и дальше.

Мы потом бегали, искали живых среди упавших, мороз-то ведь был большой. Собирали трупы убитых солдат и на улицах города, и за Доном. Солдаты лежали замерзшие в разных позах. Они уже были одеты хорошо, в валенках, тулупах. Мы громоздили их на санки перевязывали веревками и таскали в парк имени Фрунзе, складывали штабелями. Там ведь две братские могилы: одна 41-го года, другая — 43-го. Там, наверное, похоронены тысячи трупов. Хоронили убитых и в Кировском сквере. Помню, лежали две женщины-санитарки. Одной пуля разорвала горло, другой осколок снаряда разворотил всю грудь. Рубашка, гимнастерка, тело — все вывернуто. Собаки облизывали кровь, грызли мясо и страшно выли. Эти картины стоят перед глазами до сих пор.

В. ВИННИКОВА. Утром мы варили кукурузу. Заходят во двор наши солдаты. «Хозяйка, можно взять?» Мать: «Садитесь, ребята, я вам сейчас супу дам». Только руки помыли, стучат в окно: «Собирайтесь!» Они: «Вот так всегда, поесть не успеешь». Кукурузу за пазуху и айда на улицу.

Потом, когда они уже обосновались, я к ним с котелком ходила. Дает мне солдат котелок с кашей: «Валя, возьми». Я плачу. Он: «Отчего же ты плачешь?» — «Мало дали» — «Мало? Ты это сначала съешь!» А каша была с тушенкой, объедение.

Т. ХАЗАГЕРОВ. После ухода немцев, мы вернулись в свой дом. Первое, что увидели: весь наш этаж представлял из себя огромный туалет. Везде валялись фекалии. Вместо бумаги они использовали журналы с изображением красоток и своих политических вождей. Последние две комнаты были накрепко забиты. Я подумал: там, наверное, хранится что-то ценное. С большим трудом попал я туда. И что вижу: огромные кучи дерьма! Они превратили и эти комнаты в отхожее место.

Е. СЕРОВ. Когда немцы ушли, мы вернулись в свою квартиру. В нашей комнате висел портрет Гитлера. Бабушка рассказывала: я посмотрел, плюнул и ушел.

Н. КОРОЛЕВА. Мой муж был на войне с первого дня до последнего. Как ушел, так от него и не было вестей. Сын, Сергей, потом все ходил по городу его искал. Когда наши вошли в Ростов, стали говорить: на Каменке освободили наших пленных, их немцы не успели расстрелять. Я взяла сына за руку, и мы пошли туда — а вдруг его там найдем. Во время войны надежда была одной из самых сильных вещей.

Ш. ЧАГАЕВ. В городе было много немецких лошадей. Они находились в конюшнях на Нижне-Гниловской. Немцы не успели вывезти этих лошадей. И чтобы они не достались Красной Армии, послали бомбардировщики, и те разбомбили конюшни. И вот почти весь Ростов, узнав о побитых лошадях, нахлынул туда. Было настоящее паломничество. Люди шли с топорами и рубили эту конину. Месяца два ели котлеты из конского мяса.

М. ВДОВИН. Было еще два массированных налета немецкой авиации уже после освобождения города советскими войсками, 21 и 22 марта 1943 года. 21 марта налет начался где-то около четырех часов дня и продолжался около трех часов, а 22 марта самолеты прилетели в 11 часов дня и бомбили тоже несколько часов. Но что было для ростовчан удивительно — это мины-сюрпризы. Они принесли много жертв. Самолеты высыпали в этот раз очень много мелких бомб и мины-сюрпризы в виде авторучек, карандашей, карманных фонариков, разных шкатулок, детских игрушек, зажигалок… Достаточно было эту вещицу поднять — раздавался взрыв. Жертв после этих двух бомбежек было очень много. Осталось-много калек. Когда начались занятия в школах, в каждом классе было по 3–4 ученика — у того кисть оторвана, у того глаз выбит. После этого были еще одиночные бомбежки, но массированных налетов уже не было.

Как позже мы узнали: в Ростове из 47 тысяч домов было разрушено около 18 тысяч, то есть третья часть.

Л. ВВЕДЕНСКАЯ. Я вернулась в Ростов из эвакуации в марте 43-го года. И пришла в ужас. Когда я впервые перед войной попала сюда, влюбилась в этот прекрасный южный город. А сейчас он выглядел страшно. Весь центр был разрушен. Стояли коробки домов, зияли пустые окна. Люди рассказывали, в каких невыносимых условиях они жили. Но были и комические случаи. Одна женщина, она была музыкантом, говорила мне: у нее на постое расположились немцы и часто просили сыграть им что-нибудь и спеть. А по-русски они ничего не понимали. И она под веселую мелодию распевала им: «Как я вас всех ненавижу! Чтобы вы все подохли!» Они хлопали, благодарили. И она была рада, что хоть чем-то могла себя поддержать.

Ю. ТУРБИНА. После освобождения Ростова мы с подружкой Зоей Тимофеевой работали в эвакогоспитале на 6-й линии. Он и ныне госпиталь инвалидов войны. Весь вестибюль был забит ранеными, была очередь. Лежали раненые на соломе, больше там постелить нечего было. Перевязочного материала не хватало. Мы после своей смены забирали бинты домой, они были вшивые, мы их отваривали, скатывали. Работали тогда, не покладая рук и не считаясь ни с чем.

Мы досыта на себе испытали вся тяготы оккупации, потому, когда пришла Красная Армия, наша власть, у людей был подъем. Мы работали на восстановлении родного города и восстановили его в кратчайшие сроки. Хотя зарплату мы получали очень мизерную — 450–600 рублей. Первое время никаких магазинов не было. Были карточки: на хлеб, подсолнечное масло, макаронные изделия, крупы, сахар, если его не хватало, давали какие-то кондитерские изделия: пряники, печенье или конфеты. Но все продукты были лимитированы. Естественно, их не хватало, фронт-то ведь был недалеко. Я получала продукты на Кировском, там, где сейчас магазин овощной угловой. Все были прикреплены по районам. Я знала, если мы хлеб получим по карточкам, чтобы выжить, его нужно было обменять. Я продавала хлебный паек, покупала кукурузную или пшеничную муку и варила для того, чтобы еды было побольше. У меня еще был маленький братик, на 10 лет младше меня. Было много рыбы, ее глушили в Дону, но не было соли. Это был страшный дефицит — она стоила 40 рублей стакан на рынке.