Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах Страница 29

Но Валерика это не трогало. Он уже знал, что командир взвода освобожден от работы. Заботило другое:

— Фриц, а ты мамку видел мою?

— Йа, йа, — Фриц покивал головой.

— Красивая мамка моя, да, Фриц?

Продолжая прилежно очищать кирпичи, Фриц только брови вздернул да головой покивал бессловесно.

— А давай сбегаем в гости к нам! Давай! Познакомишься с мамкой моей! Ты только Вальтеру скажи, чтоб тебя отпустил по-нормальному.

— Ферботен сбегаем, — крутит головой Фриц, явно не желая встречаться с той женщиной, красивой и молоденькой, что по утрам за ним подсматривает из кустов.

— Ферботен? А как же тебя сержант отпускал за водой? До самого колодца отпускал! А это дальше, чем до нашего барака!

— Гороший сержант — есть камрад.

— А «камрад» — это кто?

— Братишка золдатен.

— Солдатский братишка? Вот здорово! Это все потому, что он был хороший товарищ, тот красивый сержант. Алке-стрелочнице очень нравился, но дослужился до дембеля и уехал домой, на Кубань. А Ибрагимка остался: будет завод охранять… Фриц, а ты в каком полку служил? Номер полка был какой?

Фриц прекращает работу и настороженно смотрит на мальчика.

— Что ты так смотришь? Номер полка забыл, что ли?

— Йа, йа! Забыл, забыл! — с поспешностью, удивившей Валерика, Фриц закивал головой, оставаясь встревоженным.

— Ну, ты даешь! А мне надо точно знать, и Толяну надо.

— Кому надо знать? Кому?

— Мне надо знать и корешу моему, Толяну. Может, ты воевал в триста тридцать втором полку! — пишет Валерик на песке 332 и в число это тычет пальцем. — Вот в этом самом, что замучил нашу Зою Космодемьянскую!

— О! Найн, найн! — светлеет лицом обрадованный Фриц. — Дизер полк нету! Полк сразу нету! Зоя капут, унд полк разбежали!

— Разогнали?

— Расформировали тот полк, братишка, — пояснил Бергер, направляясь к бачку с водой. — Солдаты боялись в нем воевать: Сталин приказал из 332 полка никого в плен не брать, а стрелять на месте.

— Здорово как! Товарищ Сталин молодец! Фриц, а Сталинский хлеб от горбушки дают или мякишку?

Фриц усмехнулся:

— Вальтер будет сказать.

— С Вальтером я не дружу. Вот если бы ты сдался в плен, ты бы сказал: горбушку дают или мякишку.

— Ихь бин дойче золдат, елки-палки! — на Валерика глянул строго.

— А чей тогда Вальтер солдат?

Фриц поднимает брови и молчит, продолжая усердно сбивать старый раствор с кирпича.

— И Вальтер немецкий солдат, — за него отвечает Валерик. — Только сначала он был фашистом, а когда сдался в плен — антифашистом стал. Так? А сам улыбаешься!.. Вот был бы сейчас антифашистом и командиром!.. Ну, хоть бы на такусенький кусманчик сдался в плен, — большим пальцем Валерик показывает малую часть мизинца своего. — И был бы у тебя мундир, как у Вальтера, а этот, старый твой мундир мы бы дяде Ване сдали на корявки, за крючки и леску.

— О, «старый твой мундир дяде Ване на корявки!..» «Старый твой мундир!» — есть кусманчик Дойчланд! Такусенький кусманчик! — И Фриц показал Валерику кончик мизинца, в точности повторив его жест. — На корявки дяде Ване! Елки-палки… Ферботен!

И с возмущением наигранным крутнул головой.

— Ну и ходи оборванцем!

— Ихь бин дойче золдат! Йа не есть оборванцем! Мундир — есть мундир!

— Твой мундир дядя Ваня на корявки уже не возьмет, — замечает Валерик укоризненно. — Бабушка Насти за вас, за пленных, переживает: «На наших немцах уже не мундиры, а одно название. Хоть и супостаты они, а мне за них стыдно, будто я довела их до такого позора».

— А «супостаты» — дизер что? — спрашивает Фриц с интересом.

— Супостаты? Бабушка Настя сказала, что супостаты — это враги. Все наши враги — это супостаты. А у немцев супостаты есть?

— О-о! — с готовностью вскидывает голову Фриц и, заострив указательный палец кверху, поясняет: — Дас ист Дойчланд.

— Понял: твой палец — это Германия.

— Унт дизе, — другой рукой Фриц обводит пространство вокруг вызывающе задранного кверху пальца. — Супостаты, супостаты, супостаты!..

— Все вокруг немцев — супостаты? — не хочет верить Валерик. — И мы, все русские? И товарищ Сталин?

— О! Найн! Найн! — категорически не соглашается Фриц. Снимает с головы кепи, кладет ее на стопку кирпичей, и перед ней на колени становится, и руки складывает в молитвенную позу: — Геноссе Сталин есть Дойчер Готт!

— Товарищ Сталин немецкий Бог?

Фриц утвердительно кивает головой.

— А своего Бога, немецкого, вы куда подевали?

— Дойчер Готт ин русиш плен, — сказал и голову потерянно повесил.

— Вот это номер!..

Примчавшись в барак, Валерик прямо с порога выпалил бабушке Насте:

— Бабуля, Фриц говорит, что у немцев Бог — наш товарищ Сталин! А ихний, немецкий Бог в русском плену сидит!

— Да что ты говоришь! — всплеснула руками бабушка Настя, выражая этим свое удивление крайнее. — Так прямо и говорит?

— Так прямо, бабуля.

— Что ж это с ним такое? — перешла на шепот бабушка. — Наверно-таки, радио наслушался. А может, где в газетах прочитал… А ежели разобраться по-тихому, внучек ты мой, дак так оно и быть должно! И слава Богу, что наш батюшка Сталин у них на божницу поставлен, а не басурманин какой-ся!..

Каска вермахта и год 41-й

При разборке руин, среди прочего хлама военного, попадались солдатские каски обеих воевавших армий. Две хорошо уцелевшие каски Валерик немцам принес.

Бергер и Шварц, увидев каски, за своей потянулись, с орлом и свастикой, и, приняв ее в четыре руки, разглядывать стали в молчании.

А когда возвращали Валерику каску, оба, как по команде, вздохнули. И глазами провожали, пока он нес ее показывать Фрицу.

— Фриц, а как по-немецки «каска»?

— Каска? — в руки взял он каску вермахта. — Дер хельм.

— Дер хельм? Хельм… Хельм, — повторил Валерик, пробуя на слух чужое название известного предмета. Подумал и сморщил нос. — Нет, Фриц, каска есть каска, а не «хельм» какой-то!

— Йа, йа, дер хельм, дас ист дер хельм.

Фриц на каску с орлом и свастикой смотрел глазами притомленной радости, будто друга военного среди узников нынешних встретил. В руки принял ее как родную, что была с ним в боях и походах. И коржавыми пальцами, ставшими трепетно-чуткими, стал ее обтирать осторожно, будто прошлого прах на ней был, а не пыль и песок этих русских руин. Оглядел ее всю и огладил и напротив себя уложил под метелки бурьяна. И вздохнул тяжело от возникших в душе отголосков былого.

— Фриц, ты был самым-самым немецким солдатом! Да, Фриц?

Фриц кивнул с пробудившейся гордостью и мундир свой истертый одернул, потоптался на месте и сел, и в каску глазами воткнулся, очевидицу жизни его изувеченной.

— Ты воевал просто так? Да, Фриц? И не убивал никого?..

Нахмурился немец. Лицо его стало недобрым. Он снова ушел в себя.

…Где-то уже после Минска, в лесах, они вышли на лагерь детей в красных галстуках. С ними девушки были. Тоже в галстуках красных… Девушек этих в сарай отвели, заполненный сеном, и там их стали ласкать на правах победителей! А девушки стали свирепо кусаться! Кричать!..

На визг и надрывные крики девчат детвора набежала! И тогда лейтенант приказал всех детей, что в лагере были, согнать в конюшню и закрыть.

Но девушки как озверели! Не хотели отдаваться победителям!

— Их надо слегка придушить, — посоветовал медик. — И они перестанут брыкаться!

И действительно, дело пошло по совету медбрата.

Они подустали тогда от работы такой: девушки все, как одна, были девственницы. Такие вот эти «недочеловеки!» И ржали потом жеребцами, кровью девственниц помеченные!..

Фриц до сих пор вспоминает девчоночек тех и сожалеет даже, что их пришлось наказать «за сопротивление желанию германского солдата»!.. Вместе с детьми пионерского лагеря и народом той деревеньки их закрыли в конюшне.

И чтобы с плачем, и ревом, и надрывными криками разом покончить, лейтенант приказал ту конюшню бензином облить и поджечь огнем трассирующих пуль из пулеметов!

Помнит Фриц, как жутко кричали дети и с болью надрывной выли собаки.

Потом этот мальчик, глазастый от страха, из-под стрехи горящей выпал перед ними. Лейтенант мимоходом мальчика пытался пристрелить, но в его «люгере» закончились патроны. И кивком головы лейтенант приказал это сделать ему, Фрицу Мюллеру. И Фриц это сделал. И, кажется, что улыбался при этом… Не улыбался тогда только тот, кто не верил в победу! А таких Фриц не видел в то время. То время!.. Оно в память вошло навсегда! Какое красивое лето! И жуткая поздняя осень, с убийственно-страшной зимой под Москвой!

Сколько было пожогов потом, примерных расстрелов. Сколько было карательных акций совместно с частями венгерскими и отрядами из Украины западной… Все это было потом, когда в этих русских лесах развелись партизаны — бандиты, мешавшие немцам воинский долг выполнять, как положено! Да, многое было потом… И самое скверное было тоже потом…