Павел Кодочигов - На той войне Страница 29

Снялся и уехал головной отряд, долечили и отправили последних раненых, погрузили на машину оставшееся имущество, и командир госпитального взвода майор Финский, пожилой, всегда вежливый врач, приказал трогаться.

Исковерканная гусеницами танков дорога хранила следы недавних боев. Воронки, поваленные деревья, черные скелеты сгоревших машин на обочинах, неубранные трупы вызывали грустное и щемящее чувство. Санитары, из новеньких, беспокойно озирались по сторонам, тяжело вздыхали и прикуривали одну цигарку от другой. Девушки тоже притихли.

Впереди показался просвет, и здесь, при выезде на большое и бугристое поле, наперерез машине бросился солдат:

— Остановитесь! Здесь раненые!

— Танкисты? — спросил майор, разглядывая сгоревшие «тридцатьчетверки», на одной из которых лежали обугленные тела.

— Танкисты мертвые, а раненые у леса. Я покажу. Осмотрелись. Вся опушка завалена трупами наших и немецких солдат. Лежали они кучками, часто совсем рядом и даже вперемешку друг с другом. На поле стоял застарелый трупный запах.

— Мертвых вижу, а живые здесь вряд ли могут быть, — не поверил майор.

— Да есть, есть! Идите сюда. Вот первый, — позвал солдат.

На пехотинца было страшно посмотреть. Заросшее черной щетиной лицо, глубоко запавшие глаза, обе ноги в перепачканных кровью и грязью заскорузлых бинтах. Но живой! Взгляд с мольбой впился в медиков. Зашевелились губы.

— Спасите! Пятый день лежу. Машины ходят. Кричал. Не слышат.

— Горшкова, скажите шоферу, чтобы задержал первую встречную машину для эвакуации раненых. И принесите носилки, — приказал Финский, — а вы ведите к другим, — повернулся к солдату.

Он показал еще троих, тоже с ранениями в конечности и не в лучшем состоянии.

Всегда выдержанный майор вспылил:

— Бросить таких тяжелых! За это расстреливать надо! Давайте вытаскивать, девушки, и помните: есть и пить не давать. За ними специальный уход нужен.

Люба и Маша Горшкова подняли первого, положили на носилки. Горшкова шла впереди и сделала не больше пяти шагов, как прогремел взрыв. Носилки с раненым упали. Впереди них извивалась на земле Горшкова. Дотянулась до какого-то сапога и прижала его к груди. Леденящий холод пробежал по спине оглушенной взрывом, не сразу осмыслившей происшедшее Любы — Горшкова держала в руках оторванную ногу. Сквозь звон в ушах пробился ее крик:

— Доктор Финский, пристрелите меня. Не хочу, не буду жить без ноги! Не хо-чу-у!

Губы майора сошлись в узкую полоску, щеку подергивал нервный тик. Сказал тихо, но нарочито грубо:

— Не валяйте дурака, Горшкова. — Сдвинул кобуру с пистолетом назад и бросил Прокофьевой: — Вы что стоите?

Полненькая, сильная Прокофьева была бледнее полотна, но жгут наложила быстро, сделала повязку.

Раненая притихла. Майор и Люба взвалили ее на плечи Прокофьевой, и она понесла Горшкову к дороге. А Люба опустилась на землю, уткнулась головой в колени и сидела так в беспамятстве, пока не тронула за плечи возвратившаяся Прокофьева.

— Понесли?

Прокофьева встала впереди, вместо Горшковой. Подняли носилки, Люба невольно бросила взгляд на землю, и ее глаза впились в квадратики повядшей травы и выпирающие из нее деревянные коробочки противопехотных мин. Руки дрогнули, но удержали ручки носилок. Тихо, чтобы не напугать Прокофьеву, попросила:

— Прими вправо и смотри под ноги. Не спеши — я еле держу, — чтобы видеть под ногами землю, Люба несла носилки на вытянутых вперед руках.

Пока выносили первого, Горшкову увезли. Что с ней будет? Такая красивая! Волосы темные и густые, ресницы длинные. Все мужчины на нее засматривались, а теперь?

— Ты почему просила вправо принять? — спросила Прокофьева.

— Под раненым три мины были.

— Не может быть! Почему они не взорвались, когда упали носилки?

— Ножки спасли. И полотно новое, не провисает. Пошли за следующим.

Вынесли еще троих, пошли посмотреть, не пропустили ли кого-нибудь, и наткнулись на парнишку-лейтенанта, черноволосого и горбоносого грузина. На его гимнастерке, как и у Саши, блестел орден Красного Знамени. Документов никаких. Орден сняли — может, по его номеру узнают фамилию погибшего и сообщат родителям, где сложил голову их сын.

Обратно возвращались мимо землянки. Ее уже осматривали. Внутри и у входа одни трупы, кем-то уложенные в кучу, и из этой кучи вдруг поднялась рука, зашевелила пальцами, словно призывая на помощь, и упала. Волосы встали дыбом, чуть не убежали от страха. Переглянулись и начали освобождать раненого от мертвых.

Он был пятым, кого удалось спасти, во всяком случае, живым отправить в госпиталь.

— Порезов и царапин ни у кого нет? Тогда как следует вымойте руки и поедем, — майор Финский потряс головой, словно отмахиваясь от чего-то, и, ни к кому не обращаясь, раздумчиво произнес: — Пять суток без воды и пищи! До чего же могуч человек! И ни одной гангрены. Ума не приложу, как такое возможно!

8

Первый батальон принял оборону на опушке леса: наспех вырытые ячейки, разрушенные снарядами ходы сообщений, а фашисты за полем, на горе. Веселое местечко!

Нина Рябова с Катей Ларионовой нашли окопчик поглубже, сбросили сапоги и подремывали после ночного перехода, да появился фельдшер сменяемой части:

— На нейтралке четверо раненых. Пишите расписку о приеме.

— Вот это номер! — возмутилась Нина. — Вы-то почему их не вытащили?

— Снайперы у немцев. Двоих санитаров потеряли. И вы до вечера не думайте лезть. Подшибут.

— Может, они убитые?

— Нет. Кричат.

— Что же нам, весь день их крики слушать? С ума сойдешь! Где они? — поднялась Ларионова.

Фельдшер показал и поторопил:

— Пишите расписку.

Получил ее, пожелал счастливо оставаться и убежал. Сон пропал. Стали прислушиваться. На немецкой обороне изредка хлопали одиночные выстрелы. На них не отвечали. Выставили часовых, и завалились спать. На нейтральной полосе тоже тихо. Еще послушали. Раздался слабый крик:

— По-мо-гите! Санитара! Са-ни-та-ра!

Тихая и застенчивая Катя Ларионова грызла травинки, о чем-то напряженно думала. Услышав стон, стала одеваться.

— Ты в своем уме? — остановила ее Нина. — Их поубивают и нас заодно.

— Ты сиди, а я попробую. В случае чего в воронке схоронюсь.

— «В случае чего» тебе пуля в лоб прилетит. Никуда я тебя не отпущу — в нашей паре я все-таки старшая.

Ларионова взглянула на Нину с обидой, опустилась на дно окопа и тут же снова вскочила на ноги:

— Знаешь, что мне не нравится? Не нашего полка солдаты — мы и сидим, вечера дожидаемся. А если бы свои были?

Всегда покладистая Ларионова вышла из берегов.

— Какая разница. Я всяко прикидывала... — вздохнула Нина. — Если бы кустики были, трава высокая, а тут голое поле... Одна ты, может, и доберешься, а с раненым как?

— Можно попросить, чтобы прикрыли огнем, — искала выход Ларионова.

— Ты знаешь, где сидят снайперы?

«Максим» дал несколько коротких очередей, повел длинную и поперхнулся. Прибежал солдат:

— Девчонки, пулеметчика нашего в голову! В смотровую щель пуля прошла!

— Я схожу, — остановила Нина Ларионову. — И смотри — без меня ни с места. Если полезем, то вместе. Поняла?

Хотела сделать как лучше. Побоялась, что уйдет Ларионова к пулеметчикам и, оставшись без присмотра, уползет от них за ранеными, а то, что оставляет ее совсем одну, почему-то в голову не пришло.

Убежала Нина вместе с солдатом к «максиму», а когда вернулась, Ларионовой на месте не было. Не раздумывая, полезла из окопа, да успел ухватить за ноги и втянуть обратно проходивший мимо командир пулеметного взвода. Он же приставил к Нине Рябовой солдата с приказом не спускать с нее глаз до вечера.

И хорошо сделал. После нескольких выстрелов над полем повисла тишина. Ни стона, ни крика. Потом прогремел еще один, и снова все стихло. Нина не находила себе места. То и дело вскакивала, всматривалась, прислушивалась. Тишина звенела в ушах. Нина понимала, что ничем не сможет помочь Ларионовой. Если Катя даже ранена, то не подаст и звука. А вдруг Ларионова на самом деле только ранена? А она сидит, ждет чего-то. Хмуро поглядывала на солдата, ругалась с ним, но он был непреклонен. Позднее не раз удивлялась, как не сошла с ума в этот день.

Вечером солдат вызвался ползти вместе с ней к раненым. Они были мертвы. Ларионова — тоже. Немецкие снайперы дождались, пока она доберется до места, и всех перестреляли.

Выросшая в детдоме, Нина Рябова сознавала себя опытнее в жизни, бойчее, и потому считала своим долгом опекать скромную, не умеющую постоять за себя подругу. И не уберегла.

Немцев с того бугра выбили ночью, пошли дальше. Разгорелись новые бои за новые высоты, поселки и деревни.

* * *

Потери среди медиков росли. На станции Пундуры Маша Семенова и Дуся Кузнецова под один снаряд попали. Отделались легко, в своей санроте поправились. Потом вот Ларионова. За ней фельдшера Бочая ранило, пожалуй, не вернется больше. Вместо него прибыл Семен Переверзев. Сам в батальон напросился, надоело ему начальником аптеки быть. Недели через две пошел взять пробу воды в только что отбитом у немцев поселке и попал под минометный обстрел. Переверзеву бы в кирпичном здании школы укрыться, а он неуязвимым себя считал — с начала войны на передовой! Шел себе потихонечку и только за угол школы завернул, мина его и подцепила. Два осколка в ногу! Тоже вряд ли вернется в полк.