Василий Быков - Полюби меня, солдатик... Страница 3

– Вы из Белоруссии?

– Ну, – тихонько ответила она и замерла, будто в ожидании новых вопросов.

Вопросов у меня могло быть немало, но я лишь сообщил:

– Я тоже.

– Знаю. Мне ваш солдат говорил.

– А вы давно тут?

Похоже, она вздохнула или только попыталась вздохнуть, но сдержала вздох и не уходила – выжидающе смотрела на меня. Вся такая ровненькая, словно гвоздик, небольшого росточка, с едва заметной, готовой исчезнуть лукавинкой в серых глазах.

– Как вам сказать?.. Это долгая история, – уклончиво ответила она, улыбнувшись решительнее, словно на прощание. Однако прощаться с ней мне не хотелось, хотя и задерживаться было неудобно.

– Никого не пускайте, – сказал я, скорее затем, чтобы выразить свое расположение к ней. – Будут стучать – не открывайте.

– Уже стучались.

– Кто?

– Ваши военные.

Ну, конечно, наши военные, подумал я, – кто же еще? Но мои артиллеристы сюда не заходили, я все время находился со взводом, никто из солдат не отлучался с огневых позиций. Также не видно было, чтобы здесь рыскал кто-нибудь из чужих подразделений. Разве что санинструктор Петрушин.

– Может, зайдете? – заметив мою нерешительность, неуверенно предложила девушка, посторонившись в дверях. Взглянув на ее ровные ножки в маленьких мягких тапочках, я невольно перевел взгляд на свои побелевшие от пыли кирзачи и не без некоторой робости переступил низкий порожек.

Небольшой уютный вестибюль с высоким потолком и огромным застекленным шкафом у стенки, словно шахматная доска, пестрел черно-белой кафельной плиткой пола, посередине стоял небольшой круглый столик под нарядной скатеркой; несколько легких стульчиков расположились вокруг. Два мягких кожаных кресла стояли у стены поодаль. Высокие стрельчатые окна, затемненные снаружи ветвями высоких деревьев, пропускали мало света, и в помещении царил полумрак.

– Вы одна тут? – спросил я, несколько озадаченный бросавшейся в глаза явной зажиточностью этого жилища.

– Почему же? Хозяева есть, – ответила девушка. Она не сводила с меня вопросительно-напряженного взгляда.

– Хозяева – немцы?

– Австрийцы.

– А как же вы тут... оказались?

Это был главный для меня вопрос, от ответа на который зависело самое важное в моем отношении к землячке. Но не успела она ответить, как снаружи раскатисто грохнуло, и что-то с дробным стуком покатилось по крыше. Девушка отпрянула к стенке, а я тотчас выскочил в дверь. За моей огневой, аккурат над лесопилкой, ветер разгонял в небе коричневый клок дыма – это разорвалась шрапнель. В подобном случае лучшее укрытие было в доме или хотя бы под крышей. Но я должен был бежать на огневую.

На бегу я с беспокойством думал о другом – не пристрелочная ли это шрапнель, не засекли ли немцы мои позиции? Второй орудийный расчет располагался по ту сторону заваленной досками лесопилки, как бы ему не досталось... На этой огневой все уже сидели в ровике, хотя от шрапнели ровик – плохое укрытие. С пронзительным треском разорвались еще два шрапнельных, на этот раз поодаль – за главной дорогой. Я послал Скибова узнать, не ранило ли кого-нибудь из второго расчета. Немцы тем временем перенесли огонь на дорогу, наверно, заметили движение пехоты. Только успел Скибов отбежать от огневой, как зазуммерил телефон – комбат спрашивал, что у нас случилось. Сказал ему, что у нас ничего не случилось, а если у кого и случилось, то не у нас. Колошматят пока соседей, возможно, пехоту тоже.

Положил трубку и сидел, прислонясь к чьей-то спине, думал, что обстрел, разумеется, скверное дело, но в одном отношении даже хорош – обстрела не любит начальство. Во время обстрела можно не опасаться, что на твои позиции неожиданно нагрянет какой-нибудь крикливый командир в «Виллисе» или притащится нахлебник – комсорг, парторг или особист-смершевец. Во время обстрела ты сам себе хозяин, лейтенант-взводный, и, кроме немца, для тебя тут врага больше нет.

Обстрел шрапнелью длился, кажется, бесконечно долго. Все ясное небо над городком было испещрено желто-коричневыми кляксами, которые помалу расплывались, вытягивались в косые ветреные клочья; среди них вспыхивали новые разрывы – по одному, парами, а то и по четыре сразу. Пронзительный грохот множило горное эхо; от особенно близких разрывов закладывало в ушах. Думалось: только бы сдюжить! Не погибнуть. Совершенно глупо и несправедливо погибнуть в самом конце войны...

Но вот наконец все вроде смолкло. Правда, что-то рвануло напоследок вдали, и наступила неопределенная, почти загадочная тишина. Прибежал Скибов, сообщил, что во втором расчете все живы-здоровы; никого не ранило. Лишь во дворе рядом убило лошадь из пехотного обоза, и приходил кто-то из австрийцев просить разрешения отрезать кусок на бифштекс. Бедные австрийцы, подумалось мне. Мы даже в голодные годы не ели конину, хотя некоторые и уверяли, что конина – совсем неплохое мясо. Но, по-видимому, и вправду – голод не тетка.

Нигде поблизости не было заметно никакого движения – ни на окраине городка, ни на дороге. Пехота тоже притихла, даже не вела обычного разрозненного огня на передовой. Однако, несмотря на обманчивую тишину, я чувствовал, что долго мы тут не усидим, не сегодня завтра перейдем в наступление. Особенно если с той стороны немцев поджимают американцы.

Солдаты по одному повылезали из ровика на тесную площадку огневой позиции, расселись на станинах, снарядных ящиках. Командир орудия Медведев отошел на минуту под недалекий забор лесопилки, а когда вернулся, я негромко сказал, чтобы другие не услышали:

– Схожу туда...

– Возьмите кого. А то...

Ну, разумеется, а то. Окинув взглядом моих солдат, я поймал улыбчивый взгляд Кононка.

– Пошли!

Тот согласно подхватил на плечо автомат, и мы скорым шагом направились к коттеджу. Калитка оказалась запертой, перелезая через ограду, я чувствовал неловкость, не то что прежде. Зато не пришлось стучать в дверь – та сразу отворилась, едва мы приблизились к ней. На пороге стояла моя землячка.

– Ну, как вы тут? Живы?

– Ой, страху натерпелись! Заходите, пожалуйста, – видно, еще не отойдя от пережитого, с дрожью в голосе сказала девушка.

– Ничего, недолго осталось. С запада идут американцы, – сказал я.

– Правда? А мы ничего не знаем...

Кононок остался во дворе, а я вошел в вестибюль, осторожно прошелся по его черно-белым плиткам. Девушка услужливо придвинула легонький гнутый стульчик.

– Садитесь.

Я не садился, медлил. Может, и не стоило здесь задерживаться, но мне хотелось познакомиться с моей землячкой.

– Как тебя зовут? – начал я с самого простого.

– Меня – Франя. А вас?

– Дмитрий Борейко, – неожиданно смутившись, отрекомендовался я. – Родом из Бешенковичей. А ты откуда?

– Тоже из Белоруссии, – несколько неопределенно ответила Франя, будто прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Но снаружи не слышно было ничего особенного, лишь за рамами высоких окон шуршала листва на ветру. Уточнять свое происхождение она не стала, переведя разговор на другое. – Вот угостить вас нечем. Разве горбаткой?

– Горбаткой – это хорошо! – почти обрадовался я, услышав знакомое с детства слово. Мама, сельская учительница, всегда говорила «горбатка», тогда как отец настойчиво произносил по-своему – «чай».

– Посидите, я скоро, – сказала Франя и бесшумно выскользнула из вестибюля в своих мягких тапочках.

Оставшись один, я с опаской подумал: как бы чего не случилось. Все-таки рядом немцы, и неизвестно, кто хозяин этого коттеджа. Правда, я полагался на Франю, но кто знает? Размышляя, я подошел к шкафу, набитому рядами толстенных, в черных обложках книг с золотыми тиснениями на корешках, попытался прочитать их названия, но готический шрифт мне плохо давался в школе. Рядом на стене висела тусклая картина в громоздкой, почерневшей от времени раме. Да и все тут, включая мебель, было старинное, со следами стершейся позолоты – не иначе как прошлого столетия.

Франя, однако, задерживалась, и я подумал: не уйти ли мне к себе на огневую? За войну я сознательно отвык от закрытых помещений, тяготивших меня, хотелось на свободу, которую давали лишь полевые пространства. Но что-то удерживало меня в этом вестибюле, и я дождался. В двери появилась наконец Франя с белым фарфоровым блюдом в руках. На нем были две чашки чая и еще что-то. Я сел за столик.

– Сахара нету, – пожаловалась девушка. – А можно, я позову хозяев?

– Хозяев? Ну, позови...

Вообще-то хозяева не входили в мои намерения, видеть их мне совсем не хотелось. Но если она просит... Тем временем в помещение как-то медленно, словно нерешительно, вошел высокий старик в темной пижаме, которая будто на вешалке висела на его костлявых плечах. Так же, как и брюки с нелепыми, словно генеральскими лампасами, неопределенного блеклого цвета. Был он совершенно лыс, но с удивительно волосатыми бровями, под которыми глубоко сидели темные внимательные глаза.