Олег Ермаков - Арифметика войны Страница 3

Но заговорил продавец Дурды. Э, уважаемый, чиво хочищ? Чего-нибудь, прохрипело в ответ. Продавец обернулся к шоферу. Э, Садык, у нас там чиво-то осталось-нет? Не знаю, мелочь какая, ответил безжалостно шофер. Откроем-нет парню? Не знаю, да? – ответил шофер. Продавец пощелкал языком, покачал головой, спустился с небес по ступеньке и распахнул двери.

У солдата в глазах помутилось, он почувствовал себя падишахом Альфой-ибн-Омегой: в АФТОЛАВКЕ было ВСЁ:

Слипшиеся конфеты, подушечки.

Печенье «Шахматное» и «Юбилейное».

Вафли «Снежинка» и «Кофейные».

Лимонад.

Хлеб.

Селедка в бочке.

Солдат-падишах принялся рассовывать печенье, вафли, подушечки в карманы. Халиф Дурды все взвешивал на глазок. Альфа-ибн-Омега прикупил буханку черного хлеба, сверху ржавую селедку… две селедки!

Сзади – нарастало: шум бегущего с гор стада, поток камней и копыт.

Сдачи не надо! – выдохнул он и рванул прочь, кинулся в степь.

АФТОЛАВКА закачалась, будто началось землетрясение, и халиф-на-час, набивший карманы клетчатой рубашки и брюк солдатским прахом, несколько оторопел, и бледность выступила на его прокоптелой шкуре лица. Елесеевский магазин в степи затрещал, даром что обшит был железом. Самые тренированные – или самые ненасытные – спецназовцы проделывали коронный трюк: взбегали по спинам прямо в чрево этой кибитки, одной рукой суя директору гастронома на колесах деньги, а другой нахватывая печенья, нагребая липких подушечек, пробрасывая ароматную селедку над головами очумелых триста-спартанцев. А сзади уже вовсю орудовали кулаками, ногами и бляхами подручные прапорщика Белокурова.

Пыль и вопль стояли над автолавкой.

И Дурды-торговец не выдержал, крикнул: э, Садык! Гони!.. И АФТОЛАВКА покатила, хлопая дверями, роняя печенье в рассоле, подушечки, фантики, рыб… Ничего не жаль Дурды! Но ведь могли развалить магазин спецназовцы. А ему в один момент даже захотелось все просто так отдать, остатки подушечек и хлеб с чешуей – этим, в сущности, братьям по классу. Но в последнюю секунду Дурды воздержался. Кто знает, что остановило его, а? Никто не знает, кроме самого Дурды. Тут можно только строить предположения. А так ли он интересен, этот друг степей и гор Туркестана? Ну, приехал он домой, вывалил смятые и липкие рубли, трешки, червонцы на стол, схватил тетрадный лист, накладную, взял счеты (калькуляторы в те баснословные времена были еще недостаточно доступны и удобны – величиной с холодильник «ЗИЛ») и давай щелкать-стучать, черкать, сверяясь с накладной, разглядывая дензнаки; а шофер Садык в это время спокойно курил в холодке, зная, Дурды не обманет, ну, если только на чуть-чуть, э, все равно не усечешь, да? И все одно он, Садык, свое доберет, да? Бензином или запчастями или повезет в горы уголь, шпалы от братана на железной дороге. Да мало ли возможностей заработать богатырю на АФТОФУРГОНЕ? Это как все равно быть уважаемым человеком, владельцем табунка скакунков, а? Скачи за сайгаком, бараном. У сайгака мясо – мм! Зови друзей с вином, косяком, а? Ай, хорошо! Танцуй! Э? Где музыка? У! Где «Ялла»? А! Учкудук – три колодца! Или Алла: про айсберг. Чиво такое? Гора снега! Глядь: он и впрямь плывет, белый, могучий, сверкает гранями, целая крепость прет по трескучим огнедышащим пескам Каракумов!

…Само собой, все ждали окончания этой науки побеждать. Многие мечтали как-нибудь попасть в дивизионный городок внизу, там хотя бы кормили, там были ларьки, где можно купить печенья, конфет. Или хотя бы избавиться от Белокурова с братией. И мечтания их кто-то услышал.

Лучники Востока напружинили луки, пустили стрелы – и спартанцы один за другим стали выбывать из строя. Почти весь лагерь переместился в санчасть. Срочно пришлось надстраивать два яруса коек, получились трехэтажные квартиры. Отличная разминка для спартанца: только он лег под потолком, засиженным мухами, как недуг, закрутившийся жгутом в животе, внезапно начинал раскручиваться, и солдат, мокрый от внутреннего огня и углекислой среды за тридцать пять градусов по Цельсию, враскорячку сползал по спинкам коек и, содрогаясь, как роженица, семенил в гальюн – а там все дыры заняты, что делать, жгут расплавленной магмой промчался уже по лабиринтам кишок – только успеть сдернуть кальсоны. А медбрат – медведь гималайский ему брат – тут как тут: получи затрещину и чисти-отдраивай цементный пол и уделанные чуть ли не до потолка стены. Не все спартанцы успевали даже спуститься с третьего яруса.

Триста-спартанцев сидят на очке, тогда как им уже пора за рубежародины… мать!.. в ухо!.. Раньше за это могли расстрелять! Свирепело начальство. Прапорщик Белокуров скрывался в горах у знакомого бая, бригадира колхоза.

Нет, нельзя все-таки оголтело обобщать. Вот же – боролось государство с прапорщиком Белокуровым. Да и какой он прапорщик, коммунист? Разве таков моральный облик прапорщиков Советской армии? Белогвардеец недобитый, контра, басмач. Где в конце концов он сам? На куриной ферме, питается яйцами, пьет горький чай.

Группу захвата!

Прапорщик в бреду хотел застрелиться, но передумал. Да и не из чего было. Бригадир-бай попрятал все колюще-режущее оружие. Он его и сдал.

Сейчас тебя шлепнем! – пообещало начальство.

Как обычно, был Белокуров нетрезв, плохо брит, с грязью в уголках честных страдающих глаз.

Где телевизор? матрасы? шинели? посуда? И волосатые пальцы загибались в кулак. Все найдем как есть, разберемся, клянусь совестью, затараторил Белокуров. Чьей?! – рыкнуло начальство. Хорошо, сказал Белокуров в отчаянье, я… уволюсь!.. Конечно, ответило начальство, но воли тебе не видать!

И Белокуров месяц провел на гауптвахте.

А спартанцев-триста изо всей мочи ставили на ноги: не давали есть, кормили таблетками, поили отваром верблюжьей колючки. Палочки с ваткой засовывали в задницу, изучали с надеждой – ну, есть? Пока есть.

…………! Им же еще гамма-глобулин надо впарывать, а при температуре нельзя. Что делать? Ставить на ноги!

Санчасть находилась на карантине, больных никуда не выпускали. Да и куда пойдешь в белой грязной рубахе без воротника и в кальсонах на завязках, в таком виде только в горячке гордыни бегать, как дагестанец, который пытался спастись от медбрата с ваткой на проволоке бегством, но был подрезан на лету чьей-то подножкой, скручен и подвергнут анализу.

Как вдруг прапорщик Ермен Белокопытов (не Белокуров, а другой с похожей фамилией, но с азиатским лицом) вызывает Глинникова, одевайся, говорит, пошли. Одуревший за эти несколько недель новой жизни Глинников уже не спрашивает куда, зачем. Молча одевается, идет. Они минуют плац, спортплощадку и вступают на территорию банно-прачечного комбината. Припашут, медленно соображает Глинников. Но… почему одного? И еще он думает, что вот так же, наверное,уводили. Собирайся, пошли. И где-нибудь на задворках, у стены обшарпанной: щелк. Голова подкруживается. Во дворе БПК, где вольнонаемные женщины обстирывают дивизию, – тысяча веревок, на каждой белье: простыни, кальсоны, трусы, майки. Вспоминаются кадры из «Пепла и алмаза», что ли, где герой, спасающийся бегством, уже смертельно раненный, оказывается во дворике, хватается за развешанное белье, измазывая простыни кровью…

Ермен уверенно ведет его по белоснежному лабиринту – и они выходят к кирпичному зданию, у стены на лавке в тени сидит мужик в светлой рубашке, темных брюках, новых туфлях. Он сидит и в замешательстве смотрит на вынырнувших из-за простыней прапорщика-азиата в чистом выглаженном хэбэ и длинного парня с темным осунувшимся лицом, заплывшими глазами и гноящимися обгорелыми ушами, в засаленной пропотелой форме, пудовых кирзачах.

– Ну, чего ты, – сказал Ермен Белокопытов, – доложи: рядовой сынок в ваше распоряжение прибыл!

Прапорщик заливисто засмеялся.

Глинников провел языком по растрескавшимся губам. Мужик посмотрел на Ермена, круглолицего и бодрого, перевел взгляд на Мишу и медленно встал, тяжело шагнул и обнял солдата.

……………………………………………………………………………………

– Значит, как договаривались, – напомнил Ермен.

– Да, до вечерней поверки, – сипло сказал отец.

В санчасти этот ритуал не отменялся, наоборот, выполнялся со всей строгостью после того, как двое друзей, не выдержав диеты и спертого духа больницы, обманным путем проникли в каптерку с одеждой и, завладев ею, исчезли, бросив свои испачканные кальсоны, как змеи – использованную шкуру; беглецы были обнаружены в казарме, где они под видом здоровых готовились к миссии на Востоке, препровождены в санчасть, обряжены в то же исподнее, биты и наказаны недельной чисткой гальюна.

Миша услышал удар его сердца. Отец отстранился, потоптался и сел, потянув за рукав сына. Щелкнул замком портфеля, начал там рыться, затем взялся за сумищу.