Геннадий Васильев - В Афганистане, в «Черном тюльпане» Страница 3

— Товарищ лейтенант, — выкрикнула она, — вы забыли это… Вы не взяли санитарную сумку.

Она сорвала с плеч походную аптечку с нашитым крестом, невинный предлог для краткой встречи, который забытой вещью прятался за ее спиной во время их быстрого разговора.

Шульгин поймал брошенную сумку.

— Это нам не пригодится! — крикнул он через плечо, и побежал ко второму вертолету, тоже набирающему скорость. Несколько рук подхватили его за тяжелую амуницию, и втащили в салон разгоняющейся машины.

И еще одно женское сердце дрогнуло в это тревожное утро.

Задрожали руки неуемной дрожью. Так что вылетел серым воробьем из рук конверт с треугольной печатью.

Пэ-пэ… Восемьдесят девять девятьсот тридцать три.

Пэ-пэ, полевая почта.

Почему, собственно, полевая почта?

Где это, собственно?

Почему нет названия города в обратном адресе? Или хотя бы имени деревушки под раскидистыми ивами? Кулибино… Воробьево… Вересаевка… В болотах, в тайге, в дремучем лесу… Все равно где… Только не это пэ-пэ… Безымянная полевая почта…

Где же он все-таки служит?

Дрожащие пальцы вновь подняли серенький конверт.

Почему этот крохотный листок так долго добирался какими-то окольными путями? Почему в строчках короткого письма — зима? А за окном уже растаял последний снег.

Почему он так назойливо шутит? В каждой строчке, в каждом абзаце…

Почему так старательно твердит, что все у него хорошо?

Почему он ни на что не жалуется?

Как это страшно… когда все хорошо…

И отправился конверт в карман домашнего халата, а ноги — в тапочки… Зашуршали тапки, зашлепали. Женщина вышла из квартиры, спустилась этажом ниже. Залился соловьем дверной звонок соседской квартиры за дерматиновой обивкой.

— Извините, Сергей Иванович, — женщина смущенно пожала плечами. — Неудобно вас беспокоить. Но податься мне больше некуда, понимаете?..

Женщина сдавленно всхлипнула.

— С сыном что-то неладное…

Сергей Иванович взволнованно развел руками:

— Да что вы, голубушка, Анна Ивановна? Что случилось? Успокойтесь…

Но только успокоиться Анне Ивановне не удалось. Она достала конверт и протянула его соседу.

— Вот, пишет… Все у него хорошо…

— Ну, во-от, — облегченно вздохнул Сергей Иванович. — Все хорошо. А вы волнуетесь…

— Поэтому и волнуюсь, — вздрогнули плечи Анны Ивановны, — потому что знаю. Он у меня такой… Если пишет, что все у него хорошо, значит очень трудно ему. И потом адрес воинской части какой-то странный.

Анна Ивановна ткнула пальцем в нижний угол конверта.

— Посмотрите сами. Вы же военный человек. В военкомате работаете. Что это за адрес?

Сергей Иванович посмотрел на ломаный детский подчерк на конверте и вздрогнул. Отвел от конверта глаза. Руки у него растерянно потянулись к пуговицам домашней рубашки.

— Обычный адрес, — расстроено сказал он. — Сейчас у многих частей такие адреса. Для сохранения военной тайны.

Он взъерошил волосы.

— Ничего страшного. А сам-то он что про свою часть пишет?

Женщина опустила плечи.

— Пишет, что часть в каком-то степном районе. В Туркмении. Недалеко от какой-то границы. Закрытый район. Пишет, что ни души вокруг. Одни суслики. Маленькие, знаете, такие, шустрые, на кенгуру похожие. Он про этих сусликов целые истории рассказывает.

Женщина вздохнула:

— Нет там никаких сусликов.

— Ай-яй-яй, — сердито воскликнул Сергей Иванович. — Зря, вы мамаша, сыну не верите. Если пишет суслики, значит, есть суслики. А не какие-нибудь тигры или гиены. Ай-яй-яй…

Он поднялся с места и помахал конвертом.

— Напрасно вы волнуетесь, Анна Ивановна. У нас в армии самый крепкий порядок в таких частях. Дисциплина. Ответственность. Полевая почта! Это же понимать надо. Это вам не какое-нибудь паркетное заведение. Канцеля-ярия там, конто-ора там, скрепки-булавочки… Служба! Понимаете… Настоящим делом сын занят. Радоваться надо! Кем он у вас там служит?

Женщина развела руками:

— Пишет, что хлеборезом в хозяйственном взводе. Хлеб он там режет. Чепуха какая-то… Хлеб режет и режет целыми днями… Ни за что не поверю…

— Ай-яй-яй, Анна Ивановна, — вскричал Сергей Иванович. — Армия доверила вашему сыну самое дорогое — хлеб. Да вы знаете, что хлеб — всему голова. Вот генеральный секретарь партии лично пишет… Понимать же надо… такая высокая ответственность… Гордитесь, мамаша, гордитесь…

Он вдруг схватился за сердце. Кровь бросилась в лицо.

— Золотое у вас дите, — взволновано сказал он и вытащил из кармана пластинку с валидолом. — Хлеб режет для всей части. А вы…

Анна Ивановна смутилась. Подала соседу стакан воды. Вздохнула. Действительно, режет хлеб… Что ж тут такого?

Провалилось письмо в карман халата. Зашлепали тапочки по паркету. Скрипнула дверь, обитая дерматином.

Делом сын занят, делом…

Только какое же это дело?

Хлеб резать…

И почему сосед без валидола с ней не разговаривает?.. Э-эх…

А сосед за закрытой дверью вдруг ударил по столу кулаком.

— Ниночка, — крикнул он жене. — У нас водка есть? Есть водка?.. Ну, не праздник сегодня… Не праздник… Наоборот.

Он махнул рукой:

— Ладно, не ворчи… Хоть валерьянки налей полстакана. Кому война, а кому…

И опять кулак опустился на дрогнувший стол.

Шульгин, неповоротливый, неуклюжий, сидел, наклонясь вперед, не в силах опереться на вещевой мешок за спиной, который подобно неудобному горбу скидывал его с узкой вертолетной скамьи десантного салона. Качались гудящие борта винтокрылой машины. Бортовые иллюминаторы то круто взлетали вверх, упираясь в пустое, бессмысленное небо, то падали вниз. Дрожали в солнечных полосах света бесчисленные пыльные точки. Кружились по днищу вертолета скомканные клочки бумаги. Плясала около щеки черная мушка автомата. Трепетала перед глазами тонкая нить антенны.

Один из летчиков в голубом комбинезоне, чисто выстиранном и выглаженном, элегантном, по сравнению с мешковатой формой пехоты, находился в десантном салоне. Улыбаясь, поглядывал в сторону напряженных солдат. Лениво вертел в руках кубик Рубика. Выстраивал грани снисходительно, почти не глядя, без интереса. Изредка посматривал в иллюминатор. Похоже, он не воспринимал всерьез ни эту операцию, ни эту афганскую войну.

Шульгину давно казалось, что многие летчики относятся ко всему происходящему на афганской земле как-то несерьезно, словно смотрят на все происходящее здесь из театрального партера. И хотя они видели смерть далеко не театральную, и тоже отправляли цинки с телами своих друзей, но и это не мешало им жить здесь обычной гражданской жизнью и даже делать в Афганистане совсем невоенный «бизнес».

И летели вместе с военными грузами, болтаясь в топливных баках, сотни бутылок «Столичной», «Русской», «Московской»… И в сравнении с той высокой ценой, которую монопольно поддерживали все летчики на своем внутреннем «водочном фронте», водка в Союзе казалась вовсе бесплатной. Отличалось отношение к этой войне у летчиков и у пехоты-матушки, хотя сам Шульгин отчетливо не понимал, чем же оно отличалось.

Он смотрел на чисто выбритого летчика, щеголяющего аккуратной модельной прической с пробором, безупречной чистоты летным комбинезоном, новенькими глянцевыми гражданскими туфлями, и думал о том, что срок службы летчиков в Афганистане вдвое короче, чем у пехоты — всего один год, да и тот чередуется многочисленными отпусками и отдыхами с реабилитациями да профилактиками.

Шульгин посмотрел на своих парней в замызганных, выгоревших бронежилетах. Кто-то из них, возможно, не переживет сегодняшнего дня.

Летчик виртуозно строил цветные грани кубика из полного хаоса красок, за несколько движений нанизывал друг на друга цветные полоски, и, выстроив полную гармонию цветов, вдруг смешивал все обратно в пестрый хаос.

И вдруг так же, в несколько мгновений, от чистой гармонии к хаосу, смешалось все в десантном салоне.

Встревоженный летчик вдруг замер в неудобной, напряженной позе.

Голубой комбинезон тучкой навис над мутным стеклом.

Летчик обернулся.

Его скучающий вид стерло, как губкой. По лицу, крупному, побагровевшему, пробежала злая усмешка. Летчик прокричал что-то беззвучно, коротко шевельнулись губы, растянулись, сложились, вытянулись трубочкой. Оглушительный рев винтов разорвал слова на скомканные слоги, пережевал, выплюнул твердые косточки звуков:

— Жар-р… точ-ч… р-рез-з…

Летчик рубанул ладонью по воздуху, ткнул кулаком в пыльное стекло. Грузные фигуры солдат зашевелились, потянулись к иллюминаторам. В круглых стеклянных экранчиках закачались русские шапки-ушанки.

Горы стремительно нарастали внизу. Снежные панамы на седых скалах менялись рыжими пятнами распаханных пашен. Белые клочки облаков цеплялись за крутые вершины. И там внизу посреди угрюмых камней пульсировали еле заметные и вроде бы безобидные вспышки. Слабые, жиденькие огоньки, искорки, гаснущие в одно мгновение.