Илья Маркин - Люди грозных лет Страница 3

— Папа, ты куда? — услышал Василий Иванович встревоженный голос Веры. — Опять ушел. Опять свалишься.

— Не егози, не егози. Нужно было — лежал, а теперь хватит.

— Старая гвардия! Привет, привет! — раздался густой бас, и Василий Иванович увидел сутулую фигуру шофера Медведева, которого уже лет пятнадцать все звали Селиванычем. — Ты что же, старина, сдаешь? — басил Селиваныч, тиская руку старого приятеля. — Не годится, дружок, не к лицу нам.

— Иван Селиванович, — укоряла его Вера, — зачем вы так? Папа серьезно болен, а вы с такими разговорами.

— А ты иди-ка, делом своим занимайся! — прикрикнул на дочь Василий Иванович. — Тоже мне: яйца курицу учат.

— Верно, — поддержал Селиваныч, — ступай-ка в гараж, и чтоб к вечеру эта развалина, что привезли со склада, как новая была.

— Иди, иди! Не задерживайся! — еще раз прикрикнул Василий Иванович. — Ну, как дела-то? — спросил он Селиваныча и присел на груду ржавых болванок.

— Дела! — передернув просмоленными усами, буркнул Селиваныч и сердито скосил глаза на Полозова. — Сам видишь, — что творится! Не завод, а развалина. Наши-то вон с передовой прямо на завод за минами приезжают. А мы им что даем? Три десятка в смену! Горе горькое, а не продукция. И кто это удумал только из Москвы заводы вывезти? И на новых местах ничего не наладили, и тут пусто, а воевать надо. Ну ладно, браток. Прощевай пока. Побегу седьмой грузовик из мертвых воскрешать.

Василий Иванович с трудом поднялся, посмотрел на безмолвную котельную и пошел в цех. Как и в первый приход после эвакуации завода, тяжелые думы охватили его. Все вокруг казалось пустым, безжизненным, лишенным самого главного — неумолчного кипения работы. Ему представлялось, как сейчас там, где-то далеко на Урале, валяются в снегу машины, станки, те самые станки, которые он и его товарищи собирали и монтировали целых двадцать лет, а вокруг этих мертвых и безжизненных станков угрюмые и злые ходят рабочие, инженеры, директор завода. И у них, видать, как и у него самого, тоскливо и нудно на душе не только потому, что война подошла к Москве, но и потому, что сами бессильны сделать что-либо в эти трудные, безрадостные дни.

И, войдя в свой цех, Василий Иванович не успокоился. Просторный, выстроенный перед самой войной цех был пуст. Лишь в дальнем углу, где темнел широкий проход в термическую, виднелось несколько станков, и около них копошились трое мужчин, четыре женщины и два совсем хлипких паренька. Как и прежде, ровно и спокойно гудели станки, шипела стружка, врезаясь в металл, взвизгивали резцы, но наметанный глаз Василия Ивановича сразу уловил, что по-настоящему работали только мужчины, а женщин и подростков даже учениками назвать было нельзя.

— Не так, не так, милая, — увидев, как молодая женщина с испуганным лицом грубо подала резец и застопорила станок, не выдержал Василий Иванович, — вот так надо, смотри…

Так началась у Василия Ивановича Полозова новая жизнь на родном заводе. Никто не зачислял его в штат, никто не назначал на работу, никто не указывал, что нужно делать. Как и обычно, вставал он рано утром, пил чай и вместе с Верой шел на завод. Ни начальников цехов, ни инженеров, ни мастеров на заводе не было. Всем управлял и распоряжался один Полунин. Увидев, что Василий Иванович обучает женщин и подростков, он постоял несколько минут и, ничего не сказав, ушел. А под вечер востроглазая хохотушка Зойка Васина, исполнявшая при Полунине все канцелярские обязанности, зашла в цех и передала Василию Ивановичу рабочую продуктовую карточку и талоны на дополнительный паек.

Торопливо бежали день за днем. Василий Иванович не заметил, как те женщины и подростки, с которыми он занимался, стали работать настоящими токарями. Не заметил он, откуда появилось еще несколько токарных и сверлильных станков, как просторный цех все гуще и плотнее заполнялся гулом, как все чаще и чаще из механического цеха уходили к пиротехникам тележки, доверху нагруженные обточенными корпусами мин.

Не заметил вначале Василий Иванович и появления на заводе нового для него человека, который, как говорили, до войны был сменным инженером в механическом цехе, а теперь считался секретарем парткома. Это был совсем молодой, лет двадцати шести, невысокий мужчина, с широкими не по росту плечами, крупной, коротко остриженной головой и пытливым взглядом серых настойчивых глаз. Все звали его Александром Ивановичем, и редко кто именовал по фамилии — Яковлев. Первое, что заставило Василия Ивановича обратить внимание на нового секретаря парткома, было назойливое стремление Яковлева влезть во все заводские дела. Они столкнулись совсем неожиданно, когда Василий Иванович ремонтировал старый токарный станок и, два дня безуспешно промучившись, плюнул и хотел бросить все, как подошел Яковлев и неторопливым, равнодушным голосом сказал:

— Шестерня промежуточная изношена. Выбросить ее и на двух передачах работать. Пусть скорость уменьшится, зато станок войдет в строй.

За долгие годы работы на заводе Василий Иванович так уверовал в свой авторитет, что чуть не задохнулся от дерзости молодого инженера. Он окинул его презрительным взглядом и, не ответив, вновь склонился над станком. Яковлев, видимо, понял состояние старика и ушел из цеха.

С этого дня и легло между ними отчуждение, которое ни старый, ни молодой никак не могли перешагнуть. В хлопотах и заботах Василий Иванович часто забывал о Яковлеве, но, увидев его, мрачнел и так углублялся в свою работу, что к нему невозможно было подойти.

А работа действительно все больше и больше захватывала старика. Он приходил на завод рано утром и уходил глубоким вечером, забывая и о еде и об отдыхе. Временами Василию Ивановичу представлялось, что все происходит точно так, как было в двадцатые годы, когда из кустарной мастерской мучительно и трудно начал вырастать машиностроительный завод. Но тогда сам Полозов был молод, здоров и силен. Теперь здоровье ослабло, и, становясь к станку, он чувствовал, что настоящего, напряженного труда долго не выдержит, что руки дрожат, а глаза часто застилает светлый туман. Раньше он редко интересовался делами цеха и тем более — всего завода. Лишь в конце месяца он сравнивал показатели участков, смен и цехов, сердился, когда его участок, смена или цех отставали, ругал начальство, ругал рабочих, которые работали хуже других. Теперь же, по неясным для него самого причинам, он каждый день заходил на склад готовой продукции, ревниво считал и пересчитывал все, что выпущено за смену, и уходил или довольный, или рассерженный, старчески ворча и раздумывая, что еще предпринять, чтобы побольше выпустить мин. По привычке он иногда ругал тех, кто работал с ленцой, но быстро утихал, видя, что и так люди стараются из последних сил, что даже девчонки и подростки — ремесленники — сутками не уходят из цеха, а старые, из мертвых возрожденные станки не могут дать больше того, что дают. И все же каждый вечер шел он домой довольный, подсчитывая, сколько сделает ночная смена и сколько на следующий день будет отправлено мин на передовую. Эти подсчеты так вошли в привычку, что даже дома, читая сводку Совинформбюро, там, где сообщалось об успехах наших войск, он с нескрываемым довольством приговаривал:

— Конечно, разбили! Это наши миночки! Мы вчера им подбросили три сотенки, вот и турнули Гитлера!

Если же в сводках говорилось об оставлении городов и населенных пунктов, он мрачнел, сердито двигал седыми бровями и вполголоса бормотал:

— Яснее ясного! Подвезли наши мины, да не туда. И мало подвезли.

Все удачи и неудачи на фронте он связывал только с работой своего завода, уверяя и других, что именно те мины, которые выпускает завод, решают судьбу всей войны.

Самым горячим единомышленником и сторонником Василия Ивановича была Вера. Оберегая отца, она провожала его на работу, часто забегала в цех, а по вечерам сидела с ним над старенькой картой, где он чернильным карандашом отмечал ход войны. За эти тревожные месяцы у них выработались особые, совсем не похожие на прежние отношения. Они много разговаривали, с полуслова понимая друг друга, и в этих разговорах Василий Иванович увидел свою дочь совсем другой. Вся ее двадцатидвухлетняя жизнь прошла у него на глазах, и в его сознании Вера оставалась пусть взрослым, но все же ребенком. Сам человек горячий, веселый, общительный, он всегда потакал ее шалостям и детским забавам, из-за этого часто ссорился с женой. Даже когда шестнадцатилетняя Вера, учась в автомобильном техникуме, увлеклась старшекурсником — веселым и озорным украинцем Петей Лужко, Василий Иванович на все нападки жены неизменно повторял:

— А сама-то, сама, вспомни-ка, с пятнадцати лет вокруг меня увивалась.

Но, говоря так, он думал совсем другое. Хоть и нравился ему Лужко общительностью, живостью характера, но все-таки Василий Иванович считал, что это увлечение детское и оно пройдет, забудется, как проходит и забывается большинство детских увлечений. Особенно Василий Иванович уверился в этом, когда Лужко с последнего курса техникума поступил в военное училище и уехал в далекий от Москвы город. Но случилось совсем не так, как он предполагал. Разлука Веры и Лужко не только не нарушила их дружбы, но, наоборот, укрепила ее. Он не сразу заметил, что после отъезда Лужко Вера как-то сразу повзрослела. Правда, он отмечал, что после Лужко ни один парень не заходил к ним на квартиру, но значения этому не придавал, решив, что дочь встречается со своими сверстниками в техникуме или на работе. Но теперь, когда Вера была постоянно с ним, Василий Иванович понял, что она не только ни с кем не встречалась, но даже не замечала других парней. Четыре года не виделась она с Лужко, но все ее мысли были только о нем. Это отчетливо видел Василий Иванович по тому, как тревожно ожидала она его писем, как волновалась, получая фронтовые треугольники, как при одном только взгляде на фотографию Лужко загорались ее большие черные глаза и вспыхивало румянцем смуглое лицо. Такое постоянство радовало и в то же время пугало Василия Ивановича. Он не мало знал случаев в жизни, когда большая и искренняя любовь одного человека оказывалась обманутой и поруганной другим человеком. Особенно часто случалось это при долгих разлуках. Тогда обманувшийся в любви человек всю жизнь не мог восполнить душевной пустоты и чаще всего жил не тем, что давала ему жизнь, а несбыточными мечтами о возвращении к прошлому.