Константин Эрендженов - Сын охотника Страница 3

Толстый, неповоротливый сын его одет был щегольски, совсем не по-будничному. Несмотря на жару, он в желтой, вышитой золотом рубашке, в черном бархатном бешмете, нарочито не застегнутом, чтобы все видели широкий ремень с серебряными накладками, в сверкающих черным лаком сапожках на высоких каблуках. Бадма стоял в своей любимой позе, засунув два пальца левой руки в нагрудный карманчик бешмета, и что-то говорил, а его дружки громко смеялись.

Мерген знал, что когда в компании Бадмы вот так гогочут, то смешного там мало. Скорее всего, там готовится какая-нибудь очередная пакость. Но он не обращал на этих зазнаек никакого внимания. Однако те сами его задели. Заговорившись с друзьями, Мерген забыл унести в кибитку ружья. И вот сейчас заметил, что возле них уже крутятся малыши и, чего доброго, натворят беды. Он оставил на минутку друзей и забрал ружья, чтобы унести в кибитку. Повесив одно на левое, другое на правое плечо, он направился в кибитку мимо гогочущей компании Бадмы. Вдруг, как по команде, дружки Цедяева смолкли. И послышался задиристый голос их предводителя:

– Самое главное для охотника – уметь бросать в небо шапку и перетаскивать ружье с места на место.

Мерген прошел молча. Но Бадма уже ядовито бросил ему вслед:

– Стрелять он научится, когда отпустит бороду!

И тут, как назло, неподалеку на колодезном журавле появилась ворона и закаркала.

– Ха! Ворона тебе накаркнвает удачу в завтрашней охоте, – выкрикнул Бадма.

– Завтра он трех волков убьет! – съязвил кто-то в тон сыну богача.

– Карр, карр!

Мергену показалось, что все зло, которое питали к нему пересмешники, сейчас собралось в этом глумливом карканье вороны, словно и она была из шайки Бадмы. Он вскинул ружье и, еще не сообразив, что делает, выстрелил.

Ворона свалилась со столбика. И вся компания Бадмы смолкла.

Почти не целясь, Мерген застрелил эту птицу. Против такого ничего не мог сказать даже Бадма. Зато друзья Мергена пришли в дикий восторг. Они подняли Бадму на смех, начали дразнить его, отпускать колкости. Тот не смог им ответить. А уйти было стыдно. Так и топтался на месте, как на горячих углях. Но и это не ускользнуло от колючих глаз друзей Мергена.

– Что топчешься, как грешник на раскаленной сковородке? – сквозь зубы процедил Араша, лучший друг Мергена.

Араша, как и Мерген, был одет во все отцовское, но чувствовал себя независимо и нисколько не боялся дружков Бадмы. После очередного взрыва смеха по поводу адской сковородки Бадма засунул руки в карманы. Араша знал, что это было сигналом к драке, но продолжал в том же духе:

– Смотрите: он и руки прячет, чтобы не обжечь об наши кулаки.

Драки в присутствии взрослых заводить было нельзя. Но Бадма поклялся своим сообщникам, что этого он так не оставит.

Когда Мерген отнес ружья и вернулся к друзьям, отец сказал ему:

– Сними попону с верблюдицы и отгони ее пастись к соленому озеру.

– Почему к соленому, пап? Там трава плохая. Лучше в старую балку, – сказал Мерген.

– Сегодня она может принести верблюжонка. Но перед родами постарается уйти подальше от людей, в степь, а там на нее волки могут напасть.

Друзья Бадмы даже удивились, как их предводитель внимательно прислушивался к тому, о чем говорили отец и сын.

– А от соленого озера она никуда не уйдет. Сам знаешь, какое лакомство для верблюда соль.

Мерген с друзьями охотно побежал к верблюдице.

А Бадма тут же увел свою ватагу. У него родился план мести Мергену и его приятелям за насмешки. И он на ходу поделился этим планом со своими приспешниками.

– Ну, здорово! – выслушав Бадму, похвалил один из его дружков. – Если это удастся, то отец сам всыплет Мергену так, что он запомнит на всю жизнь.

– По тридцать копеек даю каждому, кто будет дежурить возле верблюдицы, – объявил Бадма.

Щедрость была неслыханная! И пятеро из ватаги согласились проснуться чуть свет, чтобы осуществить каверзу, за которую расплачиваться перед отцом будет Мерген.

В гостях у коршуна

Хара за день проголодался и был рад, что зеваки наконец-то разошлись. Он вошел в кибитку в надежде отдохнуть у домашнего очага, поужинать и сразу же уснуть. Но не успел переступить порог – на него набросилась мать:

– Чему ты учишь сына! В его лета мы уже пасли табуны, работали от зари до зари. Через два-три года парню жениться, а он у тебя ворон стреляет!

Хара сел возле круглого столика. Жена тут же молча поднесла ему большую пиалу холодного чигяна. Она боялась свекрови, когда та начинала бушевать, и в такие минуты ходила безмолвной тенью.

– Рано он у тебя в безбожники выходит! – продолжала старуха, – Ты позволяешь ему убивать божью тварь даже в полнолуние! Смотри, Хара, добром это не кончится. Накличете вы беду своей стрельбой! Попомни мое слово… Бог вас еще покарает за ту охоту в полнолуние.

Да, это случилось совсем недавно. Отец и сын, возвращаясь из степи, заметили стаю уток, севшую у края озера. Ну и настреляли. Пришли домой обвешанные трофеями. Рады-радехоньки. А старуха на них набросилась.

– Вы, грешники, совсем забыли о боге и его законах. Кто же стреляет в полнолуние!

Уток она выбросила собакам, а внука отхлестала ремнем.

Хара тогда смолчал. Охотничья страсть затмила ему память в тот вечер, и он забыл, что как раз наступило полнолуние… А сегодня решил: пора твердо заявить матери, что по ее законам он жить больше не будет. А сын и подавно. И, утолив жажду чигяном, Хара спокойно и уважительно сказал:

– Мама, вы же сами любите говорить, что если конь белоногий, то и жеребенок его будет таким же. Кем же должен быть мой сын, если сам я охотник? Да и что ему говорить, если он уже сейчас стреляет не хуже меня.

– В этом-то и весь грех, что в четырнадцать лет он стал таким душегубцем.

– Да какое ж это душегубство – убивать хищных зверей или птицу, которую, и сами вы говорите, бог создал на пропитание человеку.

– Пусть вырастет, станет мужчиной, а уж потом за ружье берется. А то прямо из пеленок начал бабахать.

– Было у кого, вот и научился, – парировал Хара и опять примирительно сослался на любимую пословицу матери – Сами же говорите: «Уши рождаются раньше, но рога обгоняют их в росте».

– О, господи, разве тебя переспоришь!

– Ну тогда и спорить больше незачем! – твердо сказал Хара. – Сын охотника должен стать охотником. Только еще лучшим, чем отец.

И все же, как только Мерген вернулся от верблюдицы, бабушка отхлестала сто ремнем за напрасно убитую ворону. Била она больно. Однако Мерген не жаловался. И даже не убежал, пока старуха не угомонилась.

Но бабушка напрасно думала, что внук терпел просто от покорности. Дело было совсем в другом. Пока Мерген отгонял верблюдицу к соленому озеру, он все думал об убитой вороне. Отец учил, что настоящий охотник не может быть душегубом. Он уничтожает хищных зверей, которые приносят хозяйству вред, или стреляет дичь на пропитание. Жадность отец считал противоестественной для охотника. Поэтому, когда они однажды убили за утро сразу восемь уток, а на озеро садились новые и новые стаи, он не разрешил сыну больше стрелять. «Дичь нельзя убивать и складывать в кучу, как навоз», – сказал он тогда.

Ну а ворона, убитая лишь из-за пересмешника Бадмы, пойдет, конечно же, на навоз. И это не достойное истинного охотника обстоятельство мучило Мергена больше, чем бабушкины побои. В тот вечер он долго не мог уснуть. Все чудилась серая щупленькая ворона. «Может, где-то ее ждут птенцы, – думал Мерген, – видно, прилетела на запах мяса, когда стали снимать шкуры с волка. Хотела урвать кусочек для своих малышей, а я ее бабахнул…»

Убедившись, что так просто не уснешь, Мерген решил прибегнуть к своему верному способу успокоения. Он в темноте протянул руку в сторону постели отца, нашарил висевшее на стене ружье и стал его ощупывать, оглаживать. Потрогал холодный ствол, осторожно прикоснулся к курку, провел всей ладонью по гладко отполированному прикладу. И сразу же забыл все огорчения, словно с другом пошептался. Повернулся на бок и уснул.

Отец разбудил его, когда за окном чуть брезжил рассвет, и послал посмотреть верблюдицу.

Мерген выскочил из кибитки, плеснул на лицо воды, чтобы окончательно проснуться, и, на ходу вытираясь полой отцовской рубашки, направился к соленому озеру.

Темное ночное небо начинало синеть, звезды перестали мерцать и тускнели, как рассыпанные бусинки ртути. Словно на смену звездам, в небо поднялись жаворонки и дрожали там весело поющими точками.

Пробегая мимо колодезного журавля, Мерген вдруг остановился возле убитой вчера вороны. Ворона лежала на спине, окоченевшие ноги ее со скрюченными коготками были подняты вверх, словно в минуту смерти птица хотела еще за что-то уцепиться. Перья на темно-серой грудке чуть пошевеливал ветерок. Возле закрытого глаза темнело пятнышко запекшейся крови. Потупившись, Мерген молча и виновато смотрел на убитую им птицу. И вдруг он заметил муравьев, которые вползали в клюв птицы. А когда увидел, что муравьи уже съели половину вороньего язычка, вздрогнул, словно от озноба, схватил окоченевшую птицу за лапку и вернулся к кибитке. Нашел лопату, вырыл яму за коновязью и закопал свой «грех». Лишь после этого Мерген снова побежал туда, куда послал его отец.