Константин Симонов - Полковник Сабуров Страница 3

Со стеной творилось что-то невероятное: она то была стеной, то вдруг раздвигалась, исчезала, и на ее месте мелькали обрывки каких-то воспоминаний, картины, совсем, казалось бы, не касавшиеся женщины, которую он сейчас обнимал. Кусок снежного поля, какой-то опустевший вокзал с содранной крышей, унылая линия железнодорожных путей и свинцовая вода с торчащими из нее обломками обрушившегося моста.

Нет, это были воспоминания, совсем не связанные с ней. Наоборот, как раз то, что разделяло их все эти годы.

Так они просидели, наверное, несколько минут, может быть, даже больше, потому что внизу открылась дверь и в дверях появились Петя и повар, несшие вдвоем огромный торт, как всегда в таких случаях, неизвестно кому нужный.

— Товарищ гвардии полковник, — сказал Петя взволнованным голосом.

— Да, да, да, да, да, — сказал полковник, все еще продолжая сидеть на лестнице и бессмысленно глядя на Петю. — Да, да, очень хорошо. Очень хорошо, спасибо.

И, встав, он потянул за собой жену и, все еще не совсем отдавая себе отчет в том, что делает, согнул в локте руку, и они, повернувшись, взошли на последнюю ступеньку лестницы и медленно прошли в столовую.

Сзади них, стуча сапогами, поднимались по лестнице Петя и повар с тортом.

Полковник с женой под руку прошли всю столовую и повернулись. Когда они повернулись, повара уже не было. В дверях стоял один Петя и держал в руках торт. Полковник сделал шаг вперед, выпустил руку жены и, не зная, что делать, с некоторым сомнением протянул руки к подносу, на котором лежал торт. Но Петя, вместо того чтобы передать ему торт, отступил сам на шаг назад и сказал:

— Товарищ гвардии полковник Алексей Иванович!

Он сказал все это без паузы, как полный титул.

— От имени сталинградских ветеранов по случаю вашего счастья... — продолжал он. И вдруг заплакал, и заплакал не по-мужски, а по-детски, как-то жалостно всхлипывая.

— Ну что ты, в самом деле? — сказал полковник. - Что ты, в самом деле? — и потряс за плечи Петю. - Петя, что ты, в самом деле? — повторил он в третий раз, чувствуя, что к горлу у него подкатывается комок.

— Сколько лет, — отрывисто, сквозь слезы, сказал Петя. - Сколько лет душа в душу. От живых и от мертвых. С праздником! — И, снова отрывисто повторив: «Душа в душу», повернулся и выбежал, не закрыв за собою дверь.

На столе стоял торт, большой, с розовым кремом, по которому белым марципаном была выведена длинная поздравительная надпись.

А полковник стоял у стола, смотрел на этот нелепый торт, и слезы неудержимо катились по его щекам. Воспоминания, до этой минуты, казалось, аккуратно, как костяшки домино в ящичке, сложенные в его душе, вдруг потеряли обычный порядок, и, хотя их по-прежнему было ровно столько же, сколько раньше, они уже не могли влезть в эту коробку. Они неуютно ворочались в его душе, вылезали углами и, не помещаясь, выталкивали из его глаз наружу слезы.

— Алеша, успокойся, — говорила жена, обняв его за шею, поднявшись на цыпочки и губами и щеками вытирая с его лица слезы.

Он стоял и принимал это так, как будто виделся с ней все эти годы каждый день, как будто это все было не в первый раз, и только бессознательно запрокидывал назад голову, словно хотел, чтобы слезы закатились обратно под веки.

— Ну, что же, будем ужинать, — вдруг сказал он обыкновенным голосом, вынул из кармана платок, аккуратно вытер глаза и снова положил в карман.

— Хорошо, будем ужинать, — сказала она так же просто.

Они сели за огромный стол, на одном конце которого был накрыт холодный ужин на двоих. Стояло несколько бутылок вина с пестрыми иностранными этикетками и целый набор хрустальных рюмок. Петя хотел щегольнуть богатством сервировки. У прибора полковника лежали странно выглядевшие среди всего этого нож и вилка с потертыми черными деревянными черенками.

— Неужели до сих пор целы? — спросила жена, осторожно, двумя руками, как реликвию, взяв ножик и разглядывая его.

— Целы, — сказал он, — конечно. А вот видишь это? Помнишь?

И он показал на стоявшую среди хрусталя стеклянную водочную стопку с полустершимся золотым ободком.

— Помнишь?

— Помню.

— Ну, какого тебе налить, красного или белого?

— Не знаю, — сказала она, глядя на него. - Все равно. Как хочешь.

И пока он наливал ей какого-то вина, она продолжала смотреть на него, не отрывая глаз от его лица. Его рука с бутылкой задержалась в воздухе.

— Что, переменился? — спросил он.

— Не знаю, — сказала она тем же тоном, каким отвечала на его вопрос о том, налить ли ей красного или белого вина. — Я просто смотрю на тебя.

— Смотришь и что думаешь?

— Ничего не думаю, просто смотрю.

Она говорила правду. Она в самом деле ничего не думала в этот момент. Просто сейчас в эти секунды его лицо приближалось к ней через тысячи километров расстояния, через тысячу дней разлуки, с той ужасной, щемящей и сладостной скоростью, с какой приближается земля к садящемуся на нее самолету.

И когда это лицо приблизилось так, что исчезло между ними все пространство, приблизилось так, что она могла дотронуться до него рукой, она протянула руку и через стол, как слепая, провела пальцами по его лицу, раз и другой.

Да, это было оно, его лицо.

— Что ты? — спросил он.

— Ничего, — сказала она, еще раз провела пальцами по его лицу и продолжала смотреть на него, нащупывая другой рукой на столе рюмку.

— Ну, что же, выпьем.

Они залпом выпили по рюмке вина, не разобрав его вкуса.

— Очень хорошее вино, — механически сказал он неизвестно откуда взявшуюся фразу.

— Да, да, очень, — сказала она.

— Я тебе положу этого салата, — сказал он.

— Да, да, конечно.

Он положил салат на тарелку ей, потом себе, но они оба не притронулись к еде и продолжали сидеть молча.

Теперь он так же безотрывно, как только что она на него, глядел на нее, на ее лицо, и оно приближалось к нему так же точно, как за минуту до этого приближалось к ней его лицо, и они по-прежнему оба молчали.

— Очень пыльно было в машине, — сказала она и кончиками пальцев потерла себе висок и показала ему пальцы.

На них в самом деле был налет пыли, и он только сейчас заметил, что платье ее было совсем пыльное.

— Нет, я не хочу есть.

Она отодвинула от себя тарелку и приподнялась.

— Я хочу помыться. Хорошо?

— Хорошо.

— Где это? — она вопросительно взглянула на него.

— Внизу.

Он взял ее за руку так, как берут детей, и пошел впереди, ведя ее за собой. Они спустились по лестнице. Он уже хотел повернуть по коридору налево, туда, где была ванна, но она остановилась.

— Смотри, — прижавшись к оконному стеклу, сказала она, — дождь.

В самом деле, на темном стекле были видны капельки дождя.

— Да, дождь.

— Дождь, — повторила она. - Пойдем скорей.

— Что? Куда пойдем? — спросил он.

— Туда, на воздух.

Теперь они переменились ролями, и она тянула его за руку. Они вышли из дома и по каменной лестнице спустились в прилегавший к дому парк. Накрапывал тихий и теплый дождь.

— Пойдем, — сказала она.

— Куда?

— Тут где-нибудь есть скамейка, я хочу посидеть. Есть?

— Есть, — сказал он.

— Ну, пойдем. Где это?

Они быстро пошли по усыпанной гравием дорожке, свернули на другую и наконец подошли почти к самому концу парка, где над обрывом, спускавшимся к реке, стояла низкая чугунная скамейка.

— Вот сюда, сюда, скорее, сядем, — лихорадочно сказала она.

Он вдруг, как ребенка, подхватил ее на свои большие руки, притянул к себе и не выпуская сел на скамью. Он не шевелился, не целовал ее, а только одним сильным лихорадочным движением прижал к себе и затих, уткнув свою голову в ее волосы.

И вдруг им сразу, одновременно обоим, стало страшно: того, что было сейчас, могло не быть. Но каждый из них подумал об этом страшном по-разному и разное вспомнил в эту минуту.

Он вспомнил, как под Орлом у него на руках умирал его замполит, человек, которого его жена хорошо знала, но о смерти которого он не написал ей и еще не успел рассказать. Замполит умирал от смертельной раны в грудь. У него было разорвано легкое, и слова выходили из горла вместе с пеной и кровью. Он ужасно страдал физически, но его душевные страдания заставляли его забывать о боли — настолько они были сильнее и ужаснее. Ускоряя свою смерть, он повторял запекшимися губами одно за другим яростные слова, не похожие ни на одно из тех слов, которые он говорил обычно.

За два дня до этого он получил письмо от жены, которую уже год как считал мертвой. Теперь он умирал и говорил о ней. Он говорил, как ее любит, как он соскучился, как он хочет ее видеть. Он говорил, как они познакомились, как любили друг друга и как он не может вынести мысли, что она когда-нибудь выйдет замуж за другого.

«Выйдет, выйдет! — зло говорил он. - Выйдет!» Жизнь уходила из его тела, лицо его с каждой секундой белело, а страсть бушевала в его глазах так, как будто это лежал человек, которому предстояла жизнь, полная страстей, а не умирающий. «Так и не успели пожить по-человечески», — это были его последние слова. Потом он закрыл глаза и стиснул зубы. Еще пять минут он умирал молча, не проронив ни звука.