Ганад Чарказян - Горький запах полыни Страница 3

Думаю, что беды афганского народа начались не с момента ввода советских войск, а гораздо раньше — когда двоюродный брат короля Захир-шаха Муххамед Дауд Хан в 1973 году произвел дворцовый переворот и пришел к власти. Я могу только догадываться, какие влиятельные силы стояли за этим переворотом. После смены руководства наши безмятежные отношения, сложившиеся еще на заре советской власти, начали понемногу портиться. Очевидно, что они кому-то не очень нравились.

Отношения выстраивались десятилетиями. Сколько наших специалистов успело поработать в соседней и давно дружественной стране, сколько студентов окончило наши вузы, сколько средств вложено было в экономику этой бедной страны! А сколько успели построить! Чего ни коснись — все, оказывается, шурави. И завод азотных удобрений, и городок для его рабочих в Мазари-Шариф, заводы стекла и кирпича, заводы пива и коньяка, минеральных вод, фабрики шелка и обуви. А сложнейшая Джелалабадская ирригационная система? А разведанные полезные ископаемые, такие редкие, как медь и уран, ртуть? Плюс богатейшие запасы газа, поставки которого уже начались в соседний Таджикистан? А бетонные дороги, — та же Кушка-Кабул, — туннели? Один трехкилометровый Саланг чего стоит!

Но из политзанятий мне почему-то особенно запомнилась одна цифра — десять миллионов кубометров. Именно столько чернозема мы сюда завезли. Невольно возникало ощущение, что это уже отчасти и твоя земля. И как тут не помочь людям построить новую жизнь вместо той невообразимо бедной и грязной, со средней ее продолжительностью 46 лет для мужчин и 44 для женщин, со всеобщей неграмотностью сельского населения, с ужасающей детской смертностью.

Замполит рассказывал, что наши первые войска встречали с улыбками и цветами. Ведь мы пришли защищать их революцию по договору, который заключил еще Ленин. Но уже довольно скоро все изменилось. Афганский народ раскололся, или его сумели расколоть, на две воюющие половины. Но у меня сложилось такое впечатление, что лидерам революции и не было никакого дела до своего народа. Занимались они самым главным для себя: борьбой за власть. Занятие это в разноплеменном и общинно-родовом Афганистане могло привести только к взаимному уничтожению.

Как говорил Амин, ликвидировавший Тараки: если племя начинает войну с другим племенем, то готово сражаться до последнего младенца. Амина, как человека неуправляемого и с очень большими амбициями, убрал наш спецназ. Как нам говорили, советские десантники лишь на несколько часов опередили американских морских пехотинцев. Возможно, и так. Но, думаю, что лучше бы нас там опередили американцы, а мы бы остались навсегда друзьями с незапятнанной репутацией.

2

После гибели Тараки и ликвидации Амина за идеалы революции, в основном с нашей помощью, начал бороться Бабрак Кармаль. Их царандой, народная армия, всегда пряталась за наши спины и чуть что — разбегалась. Сегодня он в царандой, а завтра — моджахеды пообещали платить больше — в банду. Потом на смену Кармалю пришел доктор Наджибулла, по профессии врач-гинеколог. «Ну, уж явно не в ту дырку парень полез!» — грубовато шутили наши офицеры. Тогда доктор не мог знать, что через десять лет его путешествие в страну чудес закончится на виселице — вместе с родным братом. Занялся он явно не своим делом: пламя губительной междоусобной войны только разгоралось, несмотря на его политику национального примирения. Да и что могло зависеть от одного человека там, где сходились интересы великих держав? Он мог только суетливо прислуживать одной из них. Или, скорее всего, пытался угодить и нашим и вашим, ловко пополняя свой счет в швейцарском банке. С началом политики примирения, она явилась следствием начала перестройки в СССР и приходом к власти Горбачева, потери советских войск значительно возросли. Нам было запрещено открывать огонь первыми, только в ответ.

Но примиряться разноплеменные отряды вовсе не торопились. Пользуясь нашей пассивностью, они начали активно выяснять отношения между собой. Иногда случалось, что мы только наблюдали, как одна группировка борцов за веру воюет с другой и периодически просит у нас помощи. Утром приходят от горы слева, вечером — от горы справа. А днем и ночью — бесконечная пальба с одной горы на другую. Помощь мы охотно оказывали — в основном боеприпасами, а иногда и залпами установок «Град».

Это оружие вызывало священный ужас. Случалось, что моджахеды, попавшие в зону его действия и чудом оставшиеся в живых, потом просто теряли рассудок. Расплачивались за услуги теми же натуральными продуктами, баранами и верблюдами. Это у нас такое длинное и нескладное слово — верблюд, а у них короткое — уш. Но больше, чем баранам, мы радовались «качалу». Тогда мы знали, что такое счастье: это когда заставе в горах достается целый мешок картошки. А ее-то, родной, я в армии попробовал всякой — и сушеной, и мороженой, и маринованной. И в виде хлопьев, и в виде муки. Но все эти стратегические и давно просроченные запасы приедались быстро, как и дефицитная на гражданке гречка. Натуральные продукты — это то, что доставалось нам. Кое-кто, видимо, получал за эту помощь и кое-что посущественнее.

О чем там их командиры толковали с нашими, особенно когда мы находились далеко от расположения части, где-нибудь в горах, никаких достоверных сведений не имею. Но, честно признаюсь, за нормальную кормежку были благодарны. Со свежей картошкой, хотя она у них и дробненькая, даже «красная рыба» казалась деликатесом. Так мы называли неизменную кильку в томате — два раза в день. И тоже просроченную. Да не на два-три года, а на все сорок. И ничего, отделывались только гастритами. Организмы молодые, все сгорало тут же.

Есть, спать, пить — особенно последнее желание — были самыми сильными. Хотя и не очень героическими, совсем не военными. Даже как-то не верилось, что было время в твоей жизни, когда ты даже мог не думать об этих простых вещах. Зато теперь хорошо знаю, как присыхает язык к небу, — невозможно даже слова сказать. Лопалась кожа, кровоточили уши, шелушился нос. Помню, как бросались к первому ручью и пили, пили, не останавливаясь. Никто и не вспоминал о дезинфицирующих таблетках. Как и о желтухе и холере.

Видимо, если и попадали к нам эти несчастные микробы, то тут же и гибли в концентрированном желудочном соке. А некоторые ребята не выдерживали и шли ночью на водопой — на свой страх и риск. Кому-то везло — наливался до предела, наполнял фляжки, полиэтиленовые пакеты. А кто-то не смог разминуться с самыми коварными, прыгучими итальянскими минами. Кого-то выслеживал снайпер с прибором ночного видения.

Как-то в яростном порыве, после суточного лежания в засаде, — кто лежал, тот знает, что это такое, а кто не знает, тот пусть и остается в неведеньи, — мы смяли группу моджахедов, устроивших засаду на пути к небольшой горной речке. И только утолив первую жажду, заметили, что привкус какой-то странный. Поднялись выше и обнаружили, что ручей после попадания гаубичного снаряда изменил направление и стал вымывать овечий навоз из разрушенной кошары. Потом долго вспоминали этот эпизод и каждый раз смеялись до слез.

Да и сейчас вспоминаются не всякие страхи и ужасы, а только смешные эпизоды. Как тот же Гусев, еще в Кабуле, в крепости Бала-гиссар, где мы какое-то время адаптировались к местным условиям, давал команды нам подъем-отбой, пока не добивался, чтобы мы успевали выполнить эти команды — одеться-раздеться — за время горения спички. Да и чего только не выдумывал для нас казавшийся совсем тупым сержант.

«Вешайтесь, салаги!» — первое, что говорили разбитные дембеля, когда узнавали, что замкомвзвода у нас Гусев. Хотя, конечно, тот добивался только одного, что впоследствии, в бою, для солдата оказывалось самым важным, — умения беспрекословно и автоматически выполнять приказы. С одной стороны солдат — тупая машина, а с другой — все же думающий человек. И к тому же достаточно образованный, советский человек, которого для грубой армейской жизни все же надо было подготовить. Старший сержант Гусев справлялся с этим успешно и не без удовольствия для себя.

Все-таки ощущение власти, пусть даже и не очень большой, самое соблазнительное для большинства людей. Кто-то справляется с этим соблазном, как и с многими остальными, а кто-то — нет. Гусев явно принадлежал к последним. Ведь такой возможности — такой абсолютной власти — у него в жизни больше никогда не будет. На гражданке он в силу своего неполного среднего останется послушным исполнителем чужих приказов и указаний. Так что армия для таких людей единственный шанс если не быть, то казаться себе самому чем-то значительным. Но если остаться в армии, то, как ни странно на первый взгляд, произойдет явная утечка власти. Тогда наш грозный сержант окажется самым младшим в армейской иерархии, снова чем-то вроде салаги. Поэтому самые крутые — сержанты срочной службы. И прежде всего потому — и они прекрасно понимают это, — что на них ложится вся тяжесть рутинной армейской работы, заниматься которой офицеры часто не хотят и не могут.