Иван Днестрянский - Раненый город Страница 3

Я зол на себя. На войне, даже такой дурной, как эта, как бы тиха и спокойна она в отдельные дни ни была, ни на минуту нельзя забывать, на каком ты свете. Знал за собой грех — отрешенно вспоминать и мечтать, и вот, несмотря на многократный зарок, впал в него снова. В штаб-квартире поваляться не дали, так я будто нарочно сделал глупейшую вещь — отошел и разлегся в соседнем подъезде. И вот тебе на: трах-бах — и ты в хвосте событий. «Идиот, тебя когда-нибудь так убьют!» — говорю себе негромко. Раздражение не уходит. И тогда с воплем «Не спи, сука!» со злости леплю сам себе оплеуху. Ну, кажется, очухался полностью. Отстраненное отношение к бытию исчезло, и я шагаю во двор.

Надо проверить, не повредило ли шальное попадание результатам моей ночной стирки. С ночи мое обмундирование было выложено для просушки на низкую каменную стенку, оставшуюся от дворового забора после того, как на дрова для самодельного гибрида печки с мангалом, выполняющего функции нашей полевой кухни, был разобран шедший по ее верху штакетник. Строго говоря, вместо того чтобы валяться в трансе от воспоминаний, я должен был снять оттуда свои вещи минимум час назад.

Гляжу, как раз перед этим обглоданным забором, руки в брюки, с автоматом, как и у меня, через плечо, возвышается длинная, башкастая фигура взводного — Пашки Мартынова. Это дурной знак. Так Паша может стоять, только разглядывая нечто ему интересное, дающее повод проявить власть или почесать язык. В этом плане мы с ним похожи, уж я-то, несмотря на недолгое по меркам мирного времени наше знакомство, это знаю. Вот только шустрости и наглости мне против него не хватает. Пашкино умение тут же появляться на месте любого «залета» и с ходу песочить подчиненных — это что-то поразительное. Надо полагать, одно из качеств, отличающих командира по призванию от таких, как я, ротозеев, — мелкотравчатых командирчиков по случайности.

Приближаюсь и тоже смотрю.

Действительность превосходит самые мрачные ожидания. Прочистившая мне мозги от ностальгии шальная мина взорвалась едва не в моих вещах. Хуже того, она взорвалась не на земле. Ударив в ствол дерева, наклонно торчащий над стенкой, она выплеснула густой веер осколков, которые при обычном падении разлетелись бы ниже, точно на мое уже успевшее просохнуть обмундирование. Над его останками повисла минута молчания.

— Это капец, — наконец говорю я.

Паша поворачивается, обжигает взглядом, затем снова смотрит на мое несчастное тряпье.

— Я тоже так думаю, — произносит он. И решительно выпячивает губы. Как всегда перед тем, как сочное словцо кому-нибудь в ухо вклеить.

— Сволочь!

— Нет, он не просто сволочь. Талант! Обалденное попадание! Я шизею от таких натюрмортов. Даже тебя за разгильдяйство матюкать нету желания.

Я знаю, что на сей раз он прав, но считаю своим долгом возмутиться:

— Это я-то разгильдяй?

— Ну а кто же?! Дисциплинированный и знающий свое дело замкомвзвод не теряет портки средь бела дня при скандальных обстоятельствах, подчеркивающих меткость противника! Это может дурно повлиять на нашу молодежь!

Ну, начался один из его обычных проносов! Только не сейчас, когда у меня такое паршивое настроение! Я взрываюсь:

— Ты лучше вспомни, как потеря тобой каблуков на ботинках чуть не стоила жизни и здоровья половине нашей гвардии! По дисциплине мы с тобой квиты, Паша, и трепаться тут не о чем! Без твоего остроумия тошно!

Как обычно, я произношу его имя с ударением на последний слог. Так повелось во взводе с тех пор, как в одном из первых же своих выступлений он сообщил, что по родословной, подобно небезызвестному в этих краях Остапу, имеет корни в Турции. С тех пор за глаза и в глаза он — Али-Паша Бендерский. Он не обижается. Я догадываюсь почему. Как бы ехидно ни звучал этот титул, он намного лучше иных зоологических прозвищ, которые можно образовать от его фамилии.

Пауза. Мартынов переваривает пилюлю. Я тоже молчу, не хочу с ним ругаться. Человек он хороший. И вояка не робкого десятка, грамотный. Мой учитель, можно сказать. Чтобы окончательно прекратить шуточки и подколы, перехожу на личное:

— Может, это и к лучшему. Все равно не представляю, как дальше смог бы ее носить…

— Может, и так, Эдик, — сбавив взятые было обороты, отвечает Паша. Перемирие им принято. Он тоже хорошо помнит о неожиданном и жестоком бое две ночи назад. Затем он сочувственно улыбается мне и продолжает:

— Да и примета такая есть: теперь, будь спок, жив будешь! Если только грубо не споцаешь в очередном пиф-пафе! — В этой последней фразе звенит прежний, справившийся с невольно допущенной им бестактностью Али-Паша.

— Что за шум, а драки нет?

Со стороны ближайшей парадной появляется Федя, в гражданской жизни бывший помощник дежурного по горотделу и милиционер-водитель, а посему добровольно исполняющий обязанности мастера на все руки и изобретательного поставщика всего, чего только господа офицеры ни попросят.

Офицеров же у нас трое: Паша — старлей, прошедший Афган. Он командир. Я — младший лейтенант и его заместитель. Это потому, что на момент кильдыка, когда Родина позвала нас в бой, а мы, в отличие от многих наших товарищей и сослуживцев, благородно с этим призывом согласились, у меня не было опыта. Всего несколько месяцев назад я получил серо-голубые погоны с красным просветом и был зачислен на должность следователя ГОВД. Третий — прекрасной души человек, но абсолютно мягкий и апатичный до всех видов и степеней командования и руководства, вечный лейтенант Вася Тенин по прозвищу Тятя. Он гораздо старше нас возрастом, но, как и мы, молод душой. В мирской жизни он тоже следователь, только не свежеиспеченный, а с приличным стажем. Насчет детей у нас конкретного разговора не было, дочка вроде есть. А племянник у него уже взрослый, воюет неподалеку. В страшную ночь с девятнадцатого на двадцатое июня, расстреляв все патроны, переплыл Днестр и пришел к нам. Мы же сидели в Тираспольском горотделе и буквально бесились, потому что, судя по всполохам на западном горизонте и грохоту, из-за которого временами приходилось повышать голос, бой за Бендеры шел здоровый и люди гибли, а приказа выступать на помощь, да и вообще никакого приказа не было. И о том, где в это время были те, кто должен командовать, тоже не было ни слуху, ни духу. Само присутствие Васи здесь — немой укор множеству попрятавшихся за Днестром засранцев. Паша, Федя и я жутко его уважаем за безропотность, человечность и правильные взгляды на разные жизненные фортели.

— Ну, так будет драка или нет? И что вообще сталось? Лейтенант так вылетел с автоматом из хаты — я подумал, ежели, не дай Бог, румыны прорвались — им всем торба! Дай, думаю, повременю, а то и меня под горячую руку спросонья шлепнет!

— Этот могет, — гудит в унисон Али-Паша. Но под моим взглядом все же решает не продолжать.

Федя подходит ближе и останавливается рядом с нами. Бегают глазки, и его крестьянская рожа расплывается в сложной смеси сочувствия и ухмылки:

— Да-а! Кончилась твоя роба! А я утром шел и думал: забрать ее или нет? Теперь и забирать-то нечего!

Ах, чтоб его! Меня передергивает. Догадываюсь, что будет после этого корявого невоинского словечка, за которое Али-Паша ему уже раза три на шиворот клал, и пытаюсь упредить:

— Ты, Кацапюра! Лучше б молчал душевно!

Поздно.

— Роба! — кривя рот и раздувая ноздри, презрительно фыркает взводный. — Вы оба — менты, а значит, начисто лишены военной дисциплины и интуиции! — зло вклинивается он в начавшееся соболезнование. — Думали, забыли, проспали! Сразу видно, по-настоящему ни разу не видели Кузькину мать!

— Слушай, ты, великий воин! Хватит тыкать всех в нос своим моджахедским прошлым! Ты вот честно скажи, было ли в твоем Афгане что-нибудь хуже, чем здесь за последние сорок дней?

Али-Паша хмыкнул, и его правая клешня пошла во взмахе ладонью кверху, что обычно следовало понимать как потерю дара речи от негодования: «эх, ну и балбесы мне на голову свалились!» — и лишь иногда помягче: «чего мне с вами, желторотиками, говорить». Но в последние дни мы как-то сдружились, срослись, и получилось у него движение еще мягче, вроде: «ну какое это сейчас имеет значение!». Мы улавливаем: чем мягче смысл — тем медленнее летит ладонь.

Этот взмах в словесных баталиях ему дается все чаще. Оперились бывшие желторотики. Палец в рот не клади! С другой стороны, куда взводному деваться? Хоть по натуре он и трепач, но вранья и фантазерства избегает, в этом грехе замечен не был. Вот и отмахивается. Мы знаем: в верхней точке ладонь повернется тыльной стороной вперед, рухнет вниз и раздастся возглас типа «отвалите от меня!», а может, и кое-что похуже. Это надо упредить.

— Нет уж, ты при Федьке скажи!

— Прицепились! Как же, чтоб МВД при случае не начало кашлять на Минобороны… Если честно хотите знать, так хреново мне в Афгане ни разу не было! Во-первых, у «духов» не было брони и пушек. Из кишлаков и с высот мы их всегда сгоняли. А тут — дудки! Бывали там, конечно, обстрелы неприятные, даже атаки, но чтобы неделями без продыху… Во-вторых, такого отвратного руководства действиями, когда все поротно и побатальонно варится в своем соку, на милость румын и Божию, а общего командования да требуемой техники с боеприпасами все нет, я тоже в Афгане не замечал! Оборонцы сраные… Две недели им понадобилось, чтоб наладить подвоз жратвы и простых патронов! И то до сих пор побираемся… Да если бы у мулей[1] было столько же решимости, как у «духов», или сопоставимая с потребной на войне организация, нам давно была бы крышка!