Павел Кодочигов - Здравствуй, Марта! Страница 3

* * *

Окончательно доконал Марту Христофор Скурстен. Он, больше всех, казалось, боявшийся прихода немцев, едва ли не каждый день ездивший в Ермолинский сельсовет в надежде получить разрешение на эвакуацию, вдруг сыграл «отбой».

Христофор Скурстен, еще недавно хваставшийся тем, что он всю жизнь боролся за Советскую власть, сейчас семенит на своих кривых ногах за немецкими обозниками, снимает перед ними шапку, собачьи-преданно заглядывает им в глаза и, по-собачьи же дрожа старой кожей, шипит, коверкая русский язык на немецкий лад и показывая на окна ее дома:

— У нас есть жена командир Красной Армии. Она шиссен гут! Шиссен гут! У нее есть значок снайпер!

Обозники опасливо оглядываются, видят в окне ее горящие глаза, и кажется им, что это и в самом деле прицеливающиеся в них глаза русского снайпера. Они разбирают винтовки и автоматы. На изготовку с ними идут к дому, сопровождаемые приплясывающим от удовлетворения Скурстеном, — вот и у него есть заслуга перед немецким командованием! В случае чего можно сказать, что это он, Христофор Скурстен, сообщил о жене красного командира, это он...

Родятся же такие! Носит же их земля...

С треском открывается входная дверь. Стучат сапоги на кухне. Вот и все! Сейчас все кончится и не будет у нее, никогда не будет, ни сына, ни дочери. Ничего больше не будет... Марта бросает последний взгляд на улицу и, не отходя от окна, поворачивается лицом к врагам, отыскивает взглядом Скурстена. Скрестив на груди руки, статная и в своей полноте, безотрывно смотрит она в сморщенное, злорадно ухмыляющееся лицо предателя, видит, как мечутся зрачки его едких глаз, бьется на желтом виске синяя жилка. На лице Марты ни страха перед немцами, ни отвращения, которое обычно вызывает у нее Скурстен. Только изумление совершающейся на ее глазах подлостью. Со стороны может показаться, что она рада приходу нежданных гостей. У нее почти такое же выражение лица, что и на фотографиях в рамке на стене, где она еще не женщина, а девочка, изумленно-радостно открывающая для себя неведомый, но приятный ей мир. Кажется, вот-вот Марта пригласит всех к столу...

Трое опускают оружие. Недоуменно переглядываются. Они должны стрелять в эту красивую девушку? Мать, готовая заслонить собой дочь, переводит дыхание — пронесло! Черный верзила грохочет на весь дом:

— Ой, какой страшный партизан! — И первый хватается за бока.

Ржут, отдавая дань шутке товарища, немцы, весело подмигивают застывшим на своих местах женщинам: мы веселые люди, мы все понимаем, вам нечего бояться...

Всего ожидал Скурстен, но такой развязки не предвидел. И вмиг исчез, растаял, словно его и не было. Когда немцы, просмеявшись, повернулись к нему, чтобы потребовать объяснений, кухня была пуста.

— Швейн! — рявкнул верзила. — Швейн! Швейн! — И, выскочив на крыльцо, разрядил с досады автомат в воздух.

Чувство омерзения от только что разыгравшейся сцены горячей волной подкатило к горлу Марты. Подошла мать, обняла, хотела что-то сказать, но Марта вдруг ослабла и разразилась долго сдерживаемыми и только сейчас прорвавшимися спасительными для нее слезами.

Катилось к закату лето. Утрами землю все чаще окутывала белесая полоса тумана. Потом ее растапливало солнце. Ему не мешали обнадеживающе освещать и обогревать мир ни облака, ни тучи, ни война, третий месяц хозяйничающая на земле.

Однажды утром в окно резко застучал двоюродный братишка Марты — Альберт Лаубе:

— Марта! Мы раненого красноармейца нашли!

— Где? Да ты иди в дом — кричишь на всю улицу.

— За деревней, в кустах, — выпалил одним духом Альберт, вбежав в дом, — он идти не может, его в ногу ранило. Надо перевязать! — Строгие мальчишеские глаза в упор взглянули на Марту.

— Да, да, конечно! — качнулась она к нему.

Вот оно — ее дело! Будто неведомый горнист сыграл боевую тревогу. Бросилась к шкафчику, нашла пузырек с йодом, марганцовку, бинт.

— Марта! — В голосе матери мольба и предупреждение. Марта резко повернулась:

— Что Марта? Что Марта? Я знаю, что ты хочешь сказать. Расстреляют! Ну и пусть! Чем такая жизнь... И нет, не может быть такого закона, который бы запрещал оказывать помощь раненым!

Первый раз Марта закричала на мать. Лицо ее побледнело от гнева. Эмилия Ермолаевна взглянула на нее с удивлением:

— Ты не дослушала меня до конца. Я хотела сказать, что к раненому пойду я. Тебе нельзя, ты же...

— Знаю. Но я тоже пойду. Захвати воды, чтобы обмыть рану. — И не слушая больше возражений, бросилась за припустившим по улице Альбертом.

* * *

Она заканчивала перевязку, когда столпившиеся вокруг ребятишек растолкал Скурстен. Быстро оглядел раненого, бросил Марте:

— Ловко у тебя получается — не первый раз...

— Не первый! У меня есть и значок «Готов к санитарной обороне!» Снова донесете? — выпрямилась Марта.

Скурстен отвел глаза, не выдержав взгляда Марты, и, не скрывая ухмылки, пообещал:

— Там видно будет. — Окинув всех липким взглядом и давнув каблуками землю, зашагал прочь.

— Кто это? — настороженно спросил красноармеец.

— Наш, деревенский... Скурстен его фамилия.

— А что это он так?

— Всю жизнь между двух стульев сидит. Да бы не беспокойтесь — немцев в деревне нет, рана нетяжелая. Поправитесь. Мама, помоги мне.

Они подняли красноармейца и повели к дому, но он, поняв их намерение, остановился:

— Нет! Если они заберут меня у вас... я не могу... Марта перебила его:

— Ничего нам не будет — вы же раненый. Он усмехнулся:

— Вы еще не знаете фашистов, а я насмотрелся — от границы отступал...

— Марта, — вмешалась в разговор мать, — а если в пустой дом? Он близко к лесу. В случае чего...

— Вот это правильно. Давайте туда, — одобрил красноармеец, и, видя, что Марта колеблется, добавил: — Не надо упрямиться, так будет лучше.

* * *

Песня послышалась Эмилии Ермолаевне:

В далекий край товарищ улетает,Родные ветры вслед за ним летят,Любимый город в синей дымке тает,Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...

И так это было неожиданно, что не сразу и вспомнила, что это любимая песня дочери. Неужели Марта? Осторожно заглянула в комнату. Слава богу, не померещилось — дочь напевала чуть слышно.

«Отошла, значит!» — облегченно вздохнула Эмилия Ермолаевна.

Боясь спугнуть настроение дочери, вышла во двор. Прислушалась. Тихо в деревне. Сторожко. И в той стороне, где Новгород, тоже тихо: бои отодвинулись на север, к Ленинграду, сюда лишь изредка доносились скоротечными всплесками.

Не знали в Николаевке, что фронт встал по Ильменю, Малому Волховцу да Волхову, что в эти дни решается участь Ленинграда, а под Новгородом происходят лишь мелкие стычки, называемые боями местного значения. Не знали и не могли знать, что, к великой их беде, фронт будет стоять почти неподвижно чуть ли не два с половиной года и, если бы кто сказал такое, не поверили. Потому что ждали другого — начнется наступление, освободят Николаевку в первый же день. Близко она от фронта — каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров.

«Уж скорее бы», — думала мать. И все вглядывалась, вслушивалась, не загремит ли на востоке, не начнется ли наконец там все по-настоящему? И за Марту радовалась: как-никак, а забота о раненом отвлекла ее от своих дум и бед, заставила выпрямиться.

* * *

В тот первый день, когда устроили они красноармейца в пустом доме, накормили и уложили, мальчишки дождались Марту у крыльца. Глаза вопрошающие.

— Все в порядке, — ободрила их Марта, — только не надо здесь бегать, чтобы не привлекать внимания. Хорошо?.. А если появятся немцы, найдется кто смелый, чтобы предупредить?

— Я!

— Я!

— Я! — каждый вперед с поднятой, как в школе, рукой.

— Мы его караулить будем!

— Я так и думала, а сейчас уходите...

— Это мы его нашли, мы его и караулить будем!

— Хорошо! Хорошо! — чувствуя, как влажнеют у нее глаза, заверила Марта мальчишек. — А сейчас давайте все-таки расходиться.

Ребята долго еще спорили. Каждому хотелось остаться дежурить первым, но караул несли исправно. И все равно тревожно, неуютно Марте. Вся деревня знает о раненом. Сначала только они с матерью кормили его, потом осмелели другие. Все вроде бы хорошо, но кто знает... За что можно поручиться, если в деревне живет Скурстен?

Смолкла песня. Марта выглянула в окно — ничего подозрительного. А это кто идет? Николай! С ума сошел — среди белого дня в гимнастерочке расхаживает! Ох, беда с ним! Нагрянут немцы — ни за что пропадет!

Вскочила с места, бросилась к двери, чтобы отчитать его, но раненый обезоружил ее улыбкой:

— Не сердись, Марта. Я проститься зашел. Спасибо сказать. Если бы не ты...

— Решил уходить все-таки?

— Пора. На ногах уже крепко стою и вообще...

— Крепко? Видела, как морщишься. Не рано?