Алексей Котенев - Последний перевал Страница 3

II

Деревня Ольховка приткнулась к левому берегу Шилки. К северу расстилаются неоглядные ровные поля, испещренные зелеными колками. По сторонам к деревне подступают заросшие камышом рыбные озера, откуда по вечерам доносятся гулкие стоны таинственной птицы выпи, которую все слышали, но никто из ольховцев не видел. А за рекой, на взгорье, тянутся густые леса, поближе — густо-зеленые, подальше — синие. За ягодой или грибами туда можно добраться лишь на лодках. Но маленьким за реку плыть нельзя: в лесных еланях живет, сказывают, страшный змей полоз, который хвостом может убить парнишку и даже сшибить с ног коня.

В деревне три улочки с самыми неожиданными названиями: Рязань, Кукуй и даже Харбин. В версте от Ольховки вытянулась вдоль берега еще одна улица. Ее прозвали Оторвановкой. Посреди деревни в бывшем поповском доме открыли школу, а напротив, на бывшей кулацкой усадьбе, расположились контора и амбары колхоза «Рассвет».

Дом Ермаковых окружен тополями да ветлами. Огородный плетень спускается вдоль проулка к самой Шилке. В нем — воротца, чтоб носить из реки воду для полива. Зимой плетень заносит до верхушек кольев снегом, а летом он зарастает крапивой да лебедой, обвивается плетями повители с мелкими белыми колокольчиками.

Отец у Ванюшки, Епиха Ермаков, был с виду неказист: ростом поменьше матери, щербатый, с реденькой бородкой и кривыми кавалерийскими ногами. Своего первенца — Ванюшку полюбил до смерти и всякий раз похвалялся им перед соседями, особенно если подвыпьет:

— Сын-то у меня какой! Ходить не умеет, а уж пляшет. Говорить не может, а уж песни поет! Видали вы такого злодея!

Отец рано оторвал Ванюшку от мамкиного подола.

— К мамке не приставай, — говорил он ему, — пущай она с Фенькой возится, потому как они бабы. А мы с тобой мужики и должны делать мужицкую работу. Понял?

Просыпаясь утром, Ванюшка всякий раз спрашивал у отца:

— Папань, кого сегодня делать будем?

Иван помнит, как отец учил его бодаться. Встанут они на четвереньки и бьются лбами, кто кого перебодает. Одерживал верх всегда Ванька — загонит отца в угол и торжествует…

Лет с шести отец стал брать его на пашню. Сам пахал, сеял из лукошка, а Ванюшку заставлял боронить да водить коней на водопой в колок. Бывало, посадит его на Гнедуху и кричит: «Держись за гриву!» Да как хлестнет коня, и тот помчится во весь опор. «Вот так и в жизни бывает, — поучал отец сына. — Сумей удержаться. Жизня, брат, трясет похлеще Гнедухи».

Ермаковым досталась пашня в курганах. Около крайнего кургана стояла избушка, в ней нары с соломенным настилом. Отец был злой до работы — вставал вместе с солнцем, запрягал в плуг лошадей, принимался пахать. Ванюшке не хотелось вылезать из-под теплого тулупа. Лежит, бывало, как сурок. В избушке тихо, пахнет соломой, овчинным тулупом да мышами. Над избушкой жаворонок колокольчиком заливается, вроде бы сигнал подает: «Вставай, дружок! Солнышко над полями взошло, день разгорается!» Выбежит Ванька из хибары и глядит вокруг, вытаращив глаза. Свежевспаханное поле лоснится, будто от жира. По полю неповоротливые грачи прохаживаются. Над черным полем алые курганы поднимаются, все в цветах от подножия до вершины, как огромные цветочные клумбы. Это марьины коренья цветут.

По утрам Ванюшка варил кандер. Кашеварить он научился не сразу. На первых порах были у него промашки: то посолит не так, как надо, то сало пережарит. За каждый промах получал от отца три щелчка в лоб. За самый первый кандер даже подзатыльник схлопотал. Смешно получилось. Запряг отец коней в плуг и наказал Ванюшке: «Разжигай костер да вари кандер. Коли шибко закипит, держи, чтоб не выкипел». Подбросил Ванюшка сухих сучьев, котелок зашипел, пар пошел, и вода через край полилась. Схватил Ванюшка две ложки, прижал их к краю котелка, принялся «держать» воду изо всех силенок. Но кандер из котла все равно ручьем валит. Пришел отец завтракать, а в котле вместо кандера одна пшенка на дне желтеет. «Я держал двумя ложками», — оправдывался Ванюшка. «Дурачок ты несмышленый! — заругался отец. — Кто же кандер ложками держит? Надо было холодной воды плеснуть или котелок приподнять повыше». И дал Ванюшке затрещину. Когда поостыл малость, сказал: «Ты, сынок, не обижайся за подзатыльники. Меня не так били. Видишь, передних зубов нету? Это меня хозяин Митрофан разуважил».

По субботам ездили в Ольховку в баню. В кадушке везли алые цветы — марьины коренья. На дне всегда прыгал зайчонок — подарок сестренке Феньке. Мать принималась вытаскивать из Ванюшки клещей, впившихся в тело. Вытаскивала и причитала: «Не дам я его больше на съеденье клещукам! Что ты делаешь с парнишкой, ирод окаянный!» Ванюшке было больно до слез. Вся спина ныла от струпьев, но он говорил, кусая губы: «Ладно ужо, сидите с Фенькой здеся дома, как бабы, а нам с папаней надо пашню пахать». И они снова уезжали на пашню.

Отец пахал от восхода до заката. А по ночам копался в курганах — все искал клады. Копался, как крот, до изнеможения. И однажды произошло что-то невероятное. Прибежал в землянку весь как будто в лихорадке: трясется, заикается. В руках фуражка с какими-то железками.

— Ванька, про это никому ни слова! — хрипел он, задыхаясь. — Ты слышишь? Задушу, изувечу!.. — Потом захохотал, как сумасшедший, запрыгал по землянке, приговаривая: — Будешь теперь ты хозяином! Будешь!

Ванька сначала испугался, а потом успокоился: чем плохо быть хозяином?

Ванюшка любил своего отца, хвастался перед своими дружками тем, что отец его был красным партизаном. Иногда безбожно врал, будто отец его в одном из жарких боев чуть не зарубил атамана Семенова, а в другом бою чуть не застрелил из длинного нагана самого барона Унгерна. Поспорить, чей отец храбрее, он не боялся даже с Любкой Жигуровой — дочкой командира отряда. «У тебя отец все в штабе сидел, — журил он ее, — а мой — завсегда впереди и на лихом коне!»

Правда, спорить с Любкой ему было нелегко. Степана Жигурова в Ольховке уважали, называли с почтением Степаном Игнатьевичем. А Ванькиного отца почему-то все звали просто Епишкой. Да еще какую-то глупую шутку придумали: «Тишка, да Епишка, да Колупай с братом». При чем тут Колупай? Тем более с братом.

Но хвастаться своим отцом Ваньке Ермакову становилось все труднее. Особенно после пожара в Ольховке. Тот пожар Ванька запомнил на всю жизнь.

Огонь мигом охватил всю их избенку. Пламя поднималось все выше. Черный дым стал багровым, как раскаленное железо. Бабы таскали из Шилки воду, мужики бросились с баграми на крышу, чтобы сбросить загоревшиеся стропила. Но отец первым вскочил на чердак, выхватил топор и заорал благим матом:

— Не подходи — зарублю!

— Видно, с горя умом тронулся, — крестились бабы.

Пожар все свирепел. Рухнули красные стропила. Багровым дымом окутало весь чердак. Потом вдруг что-то зашипело, и у самой трубы вспыхнули синие огненные брызги. После этого отец с обгорелой бородой спрыгнул с крыши. Бабы кинулись лить на него воду.

На другой день Ванька Ермаков начал было хвастать перед дружками храбростью своего отца: сам погибал в огне, а людей к беде не подпустил. Кое-кто из ребят поверил, но Васька Сапрыкин ехидно хихикнул и повернул геройство отца совсем в другую сторону: дескать, Епишка не пускал людей на крышу потому, что там прятал добро, награбленное в войну на купеческих складах. И даже уверял, будто сам видел, как горели у трубы фанерные ящики со спичками.

После пожара отец поставил на берегу Шилки крестовый дом под железной крышей, с белыми ставнями и резным крыльцом. Ну как тут не похвастать Ваньке Ермакову, какой додельный у него отец? Но злые языки и тут омрачили его радость. Начались суды, пересуды: на какие шиши извечный батрак Епишка Ермаков покупает лес, да железо, да краску? Ванька вынужден был открыть тайну — рассказал дружкам, сколько золота нашел его отец в степном кургане на пашне. И даже придумал подробности, как это случилось. Копал, копал отец в кургане яму, и ровно в полночь как загудит под ним земля, как затрясется курган, и вдруг из ямы вывинтился огромный котел с золотом. Вывинтился и говорит отцу: «Не коли, Епифан, ты мою животину, не ковыряй мою старую утробину. Возьми золота сколько тебе надобно и уходи домой на доброе здоровьице». Отец не струсил, нагреб полную фуражку золота и вот поставил новый дом.

Но Ваньке никто не поверил.

В тот памятный год Степан Жигуров создавал в селе колхоз «Рассвет». Заклокотала, забурлила Ольховка, как Шилка во время весеннего паводка. С утра и до глубокой ночи проходили сходки. Сельские богатеи, почуяв недоброе, взялись мотать свое имущество, чтоб оно не досталось бедноте. Епиха Ермаков решил не упустить момента: начал скупать по сходной цене разное старье — машины, инвентарь — и, как муравей, тащил все на свой двор, чтобы осуществить давнюю мечту — разбогатеть!