Александр Андреев - Ясные дали Страница 3

— Вы, наверное, на завод едете, и, возможно, на наш, а я хочу знать, кто к нам едет, — спокойно объяснил он, не обратив внимания на мой тон. — Не Чугунов ли вас завербовал?

— Он самый! — радостно воскликнул Санька.

— Вот видите! — Незнакомец улыбнулся и погладил свои негустые русые усы. — Придется знакомиться…

Санька с готовностью протянул руку:

— Я Санька Кочевой, а это Митя Ракитин, мы из одной местности. У него мамка дома осталась, а у меня — дедушка.

— А я Сергей Петрович Дубровин… Так почему же вы убежали? — опять спросил он и тихонько взял меня за подбородок. — Злой, а?..

Санька бойко перебил его:

— Дядя, а скоро мы приедем на завод? Где мы будем жить там? А зачем ребят в колхозах ищут, неужто в городе своих не хватает?

Сергей Петрович помедлил, устало провел ладонью по лицу, как бы стирая появившуюся улыбку, сознался:

— Не хватает.

Коротко и очень понятно он рассказал нам о событиях, происходивших в стране: о промышленных гигантах, вырастающих на пустырях, о коллективизации, о классовой борьбе. Ясно представил я себе тогда, как трудно, но быстро поднимался народ наш по крутизне.

Шел 1933 год. Первая пятилетка была выполнена в четыре года и три месяца. Город посылал в колхозы машины; они расползались по колхозным равнинам, разрушая старый уклад жизни и поднимая целину для новых всходов. А из деревень, из глухих углов тянулись люди на заводы и новостройки. Великое самоотвержение охватило народ.

Итак, мы вступали на самостоятельный путь жизни в бурную, можно сказать легендарную, эпоху первых пятилеток.

— Теперь поняли, почему мы посылали человека за вами? — спросил Сергей Петрович и, подождав немного, поднялся: — Отдыхайте, спокойной ночи!

Когда он ушел, Санька восхищенно прошептал:

— Вот это да!.. — и сглотнул слюну.

Пароход подходил к городу на рассвете. Раскинувшись по обоим берегам Волги, город утопал в чадной мгле, расплывчато проступая в вышине своими громоздкими очертаниями.

Нетерпение наше усиливалось с каждой минутой, и, как только сходни коснулись борта, мы первыми пробежали по ним и остановились в сторонке, поджидая Сергея Петровича.

Пароход еще вздрагивал и пыхтел. Пассажиры густо высыпали на пристань. В людском потоке мы увидели нашу знакомую. Лицо ее как будто потускнело в утренней сырости, только по-прежнему выделялся на нем красивый, ярко накрашенный рот. Рослый носильщик в белом фартуке нес за ней два чемодана в чехлах.

Взгляд ее темных, глубоких глаз скользнул по толпе на пристани и задержался на нас. Она дружески кивнула нам головой и улыбнулась, и лицо ее сразу расцвело, похорошело…

Сергей Петрович, осторожно тронув Саньку за рукав, сказал:

— Идите за мной.

Прямой и сосредоточенный, он прошел сквозь толпу, точно рассек ее пополам, и мы побежали за ним, еле поспевая.

Моросил мелкий осенний дождь.

Сначала мы прошли по пустынной набережной, затем свернули в узкую кривую улицу с неровными высокими домами, похожую на ущелье; и нам, привыкшим к степным дорогам, было как-то тесно здесь и как будто не хватало воздуха. На углу мы сели в трамвай. В одном месте трамвай выскочил на набережную, промчался по длинному мосту через Волгу в другую часть города и снова, точно в нору, нырнул в темный переулок. Казалось, трамвай заблудился в лабиринте улиц и в отчаянии кружится на одном и том же месте, не зная, как выбраться из него.

Я нетерпеливо озирался по сторонам, желая, наконец, увидеть то, что давно мысленно нарисовал себе: раздольные улицы, дворцы, музыку в садах, нарядных, праздничных горожан. Но ничего похожего я не видел. Утро уже наступило, а светлее в городе не стало. Клетки окон, сливаясь в бесконечную серую полосу, утомляли взгляд.

Трамвай остановился напротив вокзала. Мы пересекли площадь, купили билеты, прошли сквозь огромный зал на перрон и сели в вагон. Поезд тронулся. За окном промелькнули станционные постройки, будочки стрелочников, редкие домишки пригородных поселков… И город остался позади.

Санька обеспокоенно смотрел то в окно, то на Сергея Петровича, и лицо его выражало недоумение.

— Куда же мы едем? — не выдержав, спросил он.

— Домой, — кратко промолвил Сергей Петрович. Он был чем-то озабочен и, казалось, совсем забыл про нас. Читая газету, он что-то подчеркивал в ней карандашом, хмурил брови и пощипывал ус.

На какой-то станции мы вышли из вагона; бросился в глаза перекинутый через железнодорожный путь длинный и узкий мост; по нему сновали люди; дым, вырываясь из трубы паровоза, обволакивал пешеходов сизыми клубами. Но по мосту мы не пошли, а пробежали по путям, пересели на местный поезд и опять поехали.

Через полчаса поезд задержался возле высокой деревянной платформы, и мы, высадившись, минут двадцать шли по скользкой, в лужах, тропе среди высоких сосен.

Сергей Петрович в плаще, застегнутом на все пуговицы, торопливо шагал впереди. Устало передвигая ноги, мы старались не отставать от него. В верхушках деревьев монотонно шумел дождь. Водяная пыль дрожала в воздухе, оседая на одежду бисерными капельками, и Санька все время закрывал футляр скрипки полой пиджака.

Наконец в просветах между сосен показалось серое трехэтажное здание. Дубровин показал на него рукой:

— Вот ваш дом.

Мы остановились, ошеломленные, сбитые с толку.

— Нам сказали, что мы в большом городе жить будем, — проговорил Санька, разочарованно разглядывая дом. — Какой же это город?..

— Не знаю, что вам говорили, — мягко, как бы извиняясь, сказал Сергей Петрович. — Но жить вам придется здесь, другого у нас ничего нет. — И добавил, улыбнувшись первый раз за всю дорогу: — Здесь у нас хорошо…

«Сбегу отсюда», — горестно подумал я, входя в дом.

В помещении было сумрачно и тихо.

Поднимаясь по лестнице, мы встретили того самого Чугунова, который обещал нам роскошную жизнь чуть ли не на главной улице города.

— Узнаешь этих товарищей? — спросил его Сергей Петрович.

Чугунов долго и озабоченно вглядывался в нас, как бы припоминая, где он мог нас видеть, затем широкое лицо его расплылось в улыбке, и он воскликнул:

— А, прибыли! — Прежде чем сказать слово, он, выпятив губы, долго и сосредоточенно думал, а промолвив, подтверждал его упрямым кивком головы. — Прибыли, значит, — уже тише повторил он и задумался. — Так. Ладно… Сейчас мы вас определим… Куда бы вас сунуть? К кому?..

Положив портфель на перила, наморщив гармошкой лоб, он начал что-то прикидывать и подсчитывать.

— Эх, комендант! — негромко, с легким раздражением выговорил Сергей Петрович. — Наобещал ребятишкам златые горы, заманил, а теперь даже сунуть не знаешь куда!

Чугунов удивился:

— Как это я не знаю, Сергей Петрович? Сейчас решу, дайте подумать… Найдем!

Держа в руках тощие свои мешочки, понурив головы, мы топтались на лестнице, усталые, подавленные и, должно быть, по-сиротски несчастные.

Сергей Петрович неожиданно погладил меня по щеке:

— Что, Дима, не нравится?

Мне хотелось плакать.

— Уеду я отсюда, — прошептал я. — Домой поеду…

— Подожди, может быть, передумаешь, — посоветовал он. — Домой всегда успеешь.

Из коридора вышел подросток, крепыш в косоворотке с расстегнутым воротом. Перегнувшись через перила, он вглядывался вниз сощуренными насмешливыми глазами и что-то лениво жевал.

— Никита, поди сюда, — позвал его Сергей Петрович.

Никита, не торопясь, спустился и поздоровался за руку с Сергеем Петровичем.

— Прогулял, что ли?

— Дежурный я.

— Ты с кем живешь в комнате?

— С Иваном Масловым.

— Вот новеньких тебе привез, забирай, будете жить вместе.

— Не возьму, Сергей Петрович, — спокойно отозвался Никита, не переставая жевать. Засунув руки в карманы, ничуть не стесняясь, он изучал нас со скептическим любопытством. — Деревенские… — определил он беззлобно. — Пусть комендант пристроит их в другую комнату.

— У меня нет других комнат, — поспешил Чугунов. — Делай, что тебе велят. Ты комсомолец, будешь на них влиять…

— Ну да! Вон Иван Маслов… Как на него ни влияй, все равно метит, как бы обратно в колхоз улизнуть. И эти убегут. Я их знаю… — Он презрительно хмыкнул и подмигнул мне: — Убежишь, а?

Санька растерянно вертел головой, обиженно хлопая глазами. Сергей Петрович молчал, испытующе наблюдая за нами, а у Чугунова вдруг азартно заблестели глаза.

Мне стало жалко Саньку и обидно за себя — может быть, самый последний парнишка, а важничает перед тобой, еще командовать вздумает. Память подсказала мне отцовский завет: «Не робей. Раздвигай все пошире — и ступай». Я тогда понимал слова эти буквально и, придвинувшись к Никите, глухо, с легкой угрозой выговорил: