Алексей Шорохов - Победа пахнет фиалками и напалмом Страница 3

Выяснилось, что кроме жетона он привез из Африки еще записную книжку — обыкновенную, в добротном кожаном переплете, с пятнами — скорее всего, от спиртного — на бумаге, с подплывшими кое-где записями.

— Я начал читать, ты знаешь, это очень интересно. Мне ее, как соотечественнику убитого, тогда же полковник Акпата и отдал вместе с жетоном. Книжку нашли у него в вещах. Был там еще и кожаный мешочек с алмазами, но его, как ты понимаешь, честные нигерийцы успели разделить задолго до нашего приезда. А это, я подумал, тебе будет интересно, может, и опубликуешь…

Нет! Мир не только тесен, он еще и чудесен — ведь надо же было так перепутаться судьбам, самолетным трассам и узеньким тропам в джунглях, чтобы в эти первые часы третьего тысячелетия у меня в руках оказался последний привет от друга, частичка его души, неумелая летопись жизни! Все же Бог есть — ведь не может же так быть, чтобы от человека ничего не осталось здесь, на земле, кроме звонкого кусочка железа, грубого солдатского жетона! Вот и твои записи, Вовка, уж точно по Его воле отыскали меня на этом шарике, поэтому, если я в чем и не прав, публикуя их такими, какими получил, не взыщи — тебе оттуда, от престола Всевышнего, конечно, виднее.

И знаешь, я почему-то не сомневаюсь, что ты — там. Ведь суд Его — не наш, и мы не знаем, как будет судить Господь всех нас и это наше страшное время.

Из «Записной книжки…»

Глава четвертая

Прибытие

…Решил начать записывать кое-что для себя. Как-то впервые стало страшно. А зацепиться не за что.

Случилось это вчера, по прилете в Абиджан. Городишко так себе, ни разу до этого не был в Африке, но так себе и представлял: пыль, жара и много негров. Удивило, что влажность большая. Поначалу даже дышать трудно, и, самое странное, жара от этого тяжелее, как-то облипает всего сразу, все равно как если в нашу парилку заскочить в мокрой одежде…

Нас тридцать человек — со всего света. Почти полурота, по прилету — сразу в автобус, датчанин Аксель рванулся было к аэропорту прикупить себе джина, но его без дальних разговоров схватили и втолкнули в автобус. Вообще, сопровождающие с нами не цацкаются, оно и правильно, попробуй довези весь этот сброд до места назначения, да еще незаметно. Вот ведь и мне с ними жить и воевать! Одно греет — получу камушки, и пошли все они!

Наших тут трое, хотя какие они «наши» — два хохла, бывшие УНА-УНСО, и один казах, да я, всего, значит, четверо. По-английски никто толком не шарит, вот и держимся вместе. Даже «незалежники» по-русски заговорили. Подумать только — лет пять-шесть назад в Абхазии они в меня, я в них стреляли, а теперь вместе, подстрелят кого, так еще тащить на себе придется. Хотя со мной они, думаю, нянчиться не будут, случись что, пристрелят, и всего-то делов. Еще и камушки к рукам приберут…

Странно, я их еще и в глаза не видел, а уже боюсь потерять. Какие они, камушки?

…Сейчас перечитал написанное — плохой из меня писатель, забыл, с чего и начинал… Нет, не камушки и не подельники мои испугали меня по прилету.

Нас тогда сразу в гостиницу отвезли, по номерам расселили — по двое в номер, ну, само собой, салоеды — эти вместе, а ко мне Замир (казах наш) прибился. И вот тут-то мы оторвались. Впервые после Парижа. Накачались джином, только что из ушей не льется, и у Замира что-то переклинило, он и пристал ко мне: кто ты да кто ты? А он бывший капитан Советской, между прочим, армии, а я лишь сержант… и к тому же Российской. Но дело не в этом — вот тут-то мне и стало страшно, потому что ничего о себе и сказать-то не могу. И даже не это страшно, а что не помню ничего — все слилось в какую-то одну сплошную черноту. Попробовал подсчитать, сколько воюю, и не смог. Накатил я тогда еще один стакан джина, послал капитана — коротышка он, а не капитан — и рухнул на кровать. А заснуть не могу, и сознание такое четкое, ясное, как перед боем. Слышу, уже и сосед мой захрапел во все свои тощенькие степные легкие, а у меня аж в глазах режет — уставился в одну точку и смотрю. Главное, и повернуться не могу, тело не слушается, как у контуженого. И так жутко, как никогда раньше не было: лежу как в гробу, ни рукой пошевелить, ни ногой. А вместо мыслей — один вопрос: что — всё? И только слышно: кондиционер шумит да хохлы в другом конце коридора поют.

И так мне обидно стало, что ничего я этому узкоглазому ответить не смог — ведь было, было. И девки, каких он у себя в степи и не видел, и крутые кабаки, и на тачке по ночной Москве… А сколько парней похоронил! Да сейчас хотя бы одного из них сюда, хотя бы Мишку, мы бы всех этих козлов построили!

В общем, пролежал я так до утра, провспоминал — как оно все начиналось. И слово себе дал: буду записывать — для себя. Утром книжку вот эту на ресепшене купил, пять баксов, бешеные, кстати, здесь деньги.

…Вот так до тридцати лет дожил, воевал, дважды ранен был, а только здесь, в этой долбаной Африке, понял, что такое страшно. Это когда уже джин не берет и темнота вокруг.

Проснулся Замир, полез было ко мне с расспросами — послал его. Он меня боится, вша тыловая, всю жизнь в своей Караганде прозаведовал хозчастью, понесло его воевать на старости. Рассказывал мне: шурин его, брат жены, бывший секретарь горкома, а теперь аким — местный князек, совсем зачморил его, вместе с женой его и чморили, ты, мол, не казах, ты с севера, а они — южане, настоящие казахи. Военный, говорят, так и иди воюй!

Вот и притащился сюда, пятый десяток разменял, а из автомата не стрелял ни разу, наемничек! Он один здесь такой, остальные — бандиты еще те. Взять хотя бы хохлов, эти уж наших, поди, не одного братка упаковали, и в Абхазии, и в Чечне. Спрашивал, а они на мой жетон смотрят, мнутся, не воевали, мол. Боятся, что припомню, а что теперь припоминать — все одним миром мазаны.

Скоро снова повезут — Абиджан только перевалка, отсюда в Либерию, а уж из нее — на работу, в Сьерра-Леоне.

Сейчас летим в самолете, впервые не трясет, решил еще малость записать. Сопровождающий уже подходил, спрашивает, что, мол, делаешь — боятся Интерпола или хрен его знает кого. тактику боя изучаю, ответил. Не поверил, но отошел, теперь косится. А пошли они все!

Мне в Африке начинает нравиться. Сегодня, когда выходили из гостиницы, впервые увидел, как здесь много ящериц! Они крупные, с нашу кошку, и пестрые, так и бегают по улице. Бабочек много и тоже здоровые, пролетает над тобой — кажется, что солнце крыльями закрывает. Негры тоже интересные, наши их «блэками» называют, черными то есть. Относятся как к скотам. А мне они чем-то абхазов напомнили — все у них между собой братья и сестры, любой может другого остановить, просто пожаловаться на жизнь или спросить, кто такой, откуда. Живут на улице, даже спят многие на пороге хижин. Особенно мужики, так в одежде и дрыхнут на циновках.

Дороги здесь почище наших, сегодня, когда на самолет повезли, чуть не задохнулся от пыли: стекол в автобусе нет, и сам — времен второй мировой войны. Только теперь понял, почему у многих наших платки на шеях, думал, выёживаются, ковбои долбаные, а они, как только пылища началась — на лицо платки натянули, почти до глаз, и порядок! Эти уже не в первый раз сюда едут, особняком держатся, «деды» по-нашему…

Нет, хватит писать, тот сопровождающий о чем-то с другим шепчется, на меня смотрят. Случись что, еще крайним сделают, отморозки!

Наконец добрались до места — это было что-то! Приземлились в Либерии — и снова в автобус. Больше всего мне нравится в Африке таможня, это как у нас на Кавказе. Ведь прибытие трех десятков белых людей здесь не просто событие — шоу, все сбегаются посмотреть. Когда и один-то белый появляется на улице или на рынке, все головы поворачивают и смотрят на него. А тут — тридцать!

Но, я смотрю, у них давно тут все схвачено: мы даже таможенный контроль ни разу не проходили, только приземляемся, сопровождающий идет в аэропорт, дает сколько надо полицейскому чиновнику, автобус подъезжает прямо к самолету, грузимся, и все, была полурота белых — и нету!

Так и в этот раз: от аэропорта долго ехали на запад, ориентировался по солнцу. Потом вдруг засвежело-засвежело, и показался какой-то приморский городишко, наподобие Абиджана, только еще задрипанней, уже весь одноэтажный. Порт-Робертс — так, по-моему, его называли сопровождающие. И вот когда подъезжали к порту — открылась Атлантика. Странно, но я такой себе ее и представлял — вся синяя-синяя, до самого горизонта. И все-таки отличается от моря, Черного к примеру. Видел я его с гор под Сухуми — нет, на море теснее как-то. И зеленое оно там, в Абхазии… А тут одно слово — Атлантика!

Но командирам нашим не до красот было, погрузили нас на паром под либерийским флагом, зацепили буксиром — и началось. Плыли одуряюще долго, где-то полдня, почти до вечера. Крепко штормило. Всех без исключения по нескольку раз в эту Атлантику вывернуло от души. Не знаю, как там служат морпехи, но я бы не смог. Некоторые пробовали накачиваться джином — не помогало. В общем, когда к берегу пристали, в пароме была не полурота солдат, а три десятка половых тряпок, только на то и годных, чтобы ими палубу драить, какую они сами же и облевали. «Деды» были не лучше нас — как потом выяснилось, отрабатывался абсолютно новый маршрут, прежние были по суше и гораздо короче.