Артем Драбкин - «Я ходил за линию фронта». Откровения войсковых разведчиков Страница 30

— Как вы мылись, стирались?

— Это была проблема, так как организованной смены формы для стирки вообще не было, во всяком случае, я не помню. Когда бывали во втором эшелоне обороны, то своими силами организовывали баню и стирку. А во время наступления обычно просили женщин, у которых были на постое, постирать нам форму. Вши, конечно, были.

— Было такое понятие, как «тыловая крыса»?

— Тыловиков мы ненавидели. За плохое качество снабжения, воровство их не любили. Еще когда мы из училища ехали на фронт, то был такой случай. С нами ехал офицер продовольственной службы, который отвечал за наше питание. У него был отдельный вагон, и в помощь ему выделили несколько наших курсантов. Потом они рассказали, что часть продуктов, предназначенных для солдат, он продавал на «черном рынке». Обнаглел до того, что если с ним не могли рассчитаться сразу, то он договаривался, что с ним расплатятся, когда он будет ехать обратно. До того был в себе уверен… Зато мы ехали полуголодные. Но когда эти факты стали известны, его задержали и судили…

— Как вы отдыхали? Концерты бывали, например? Деньги как тратили?

— Артисты на передний край не ездили, поэтому за два с лишним года фронта артистов я не видел, но зато концерты у нас давал наш дивизионный ансамбль. Причем ансамбль был очень хороший, говорят, что в нем начинали свою карьеру знаменитые Тарапунька и Штепсель, но этого я точно не знаю. Книг, как и денег, мы за все время на фронте даже не видели. Нам, кажется, полагалось по 40 рублей, но все солдаты подписывались на государственные займы.

— Что вы можете рассказать о боях в Берлине?

— Бои там были очень тяжелые. Были, конечно, там у нас и такие мысли, «что пройти столько боев и погибнуть в самом конце войны»… Это было тяжело морально, но воевать хуже, беречь себя мы не стали. Немцы понимали, что им пришел конец, сражались здорово, но после того, что нам довелось «хлебнуть» в Познани, бои в Берлине мне лично дались легче, так как у нас было просто подавляющее преимущество в силах. Первоначально в Познани нас оставили 20 тысяч войск против 60 тысяч немцев. Можете себе представить… Как и в Познани, мы, разведчики, в составе штурмовых групп участвовали в уличных боях. А в Берлине было столько наших войск, что воевать было, конечно, легче. Зачастую это было просто избиение немцев. Например, я помню такой эпизод. Наша дивизия брала два берлинских аэродрома. На краю одного из них была железная дорога, чуть «утопленная в землю». По этой колее отступали немцы, так как через летное поле это сделать было невозможно. А сразу за этой дорогой стояли дома, которые мы заняли. И я помню, как мы с третьего этажа просто «поливали» из автоматов этих отступающих фактически прямо под нами немцев… Или когда огнеметчики поджигали дома, а немецкие солдаты, спасаясь от пожара, выпрыгивали в окна, то даже у нас появлялось чувство, похожее на жалость…

— Как вы узнали о Победе? Как отметили?

— Наша рота закончила войну в Берлине, в районе Рейхсканцелярии. Акт о капитуляции Берлинского гарнизона был подписан на НП нашего командарма Чуйкова. Это произошло 2 мая, и с этого момента мы в боях уже больше не участвовали. Заданий никаких не было, мы в основном отдыхали, отмывались, приводили себя в порядок. Наша рота разместилась в одном из домов, немцы где-то прятались, а мы жили в их пустующих квартирах. Впервые за долгое время мы спали в нормальных постелях… Вечером 8 мая по войскам прокатился слух, что ведутся переговоры о капитуляции Германии. А утром поднялась дикая стрельба, вокруг стреляли из всего, чего только можно. Мы похватали свое оружие, а нам говорят: «Победа! Конец войне!» Радость, конечно, была огромная! Столько всего перенесли, столько людей потеряли! Не верилось, что мы дожили до Победы… Естественно, решено было отметить. Двор нашего дома был замкнутый, и мы поставили там столы. Старшина роты обеспечил еду и выпивку, и мы коллективно, всей нашей ротой во главе с командиром, отметили Победу. А немцы, которые уже начали возвращаться, смотрели на нас из окон. Потом мы ходили смотреть Рейхсканцелярию, Рейхстаг. Но на Рейхстаге я не расписался, как-то не придал тогда этому значения.

— Тяжело было входить в мирную жизнь?

— Нет. Каждый из фронтовиков мечтал о Победе, о мире, и когда они настали, то ничего, кроме радости, мы не испытывали. Казалось, что даже дышится легче. Мы, конечно, уже начали задумываться о том, чем заниматься дальше. Но служба продолжалась, мы все были молодые, и демобилизовывать нас не спешили. После Победы мы были в Берлине примерно месяц, нас начали усиленно готовить к совместному с союзниками Параду Победы, но произошла какая-то заминка, и нашу дивизию вывели на юг Германии. Там нашей разведроте довелось встретиться и пообщаться с американцами. Это были очень простые и открытые ребята, мы прекрасно общались. Вот англичане, я, правда, лично не общался, но рассказывали, что они были высокомерные.

— Как вы считаете, у кого самая опасная и страшная работа на войне?

— Думаю, что у разведчиков и саперов была очень опасная работа на войне. Конечно, страшно было ходить в тыл к немцам. Но саперам, может быть, было еще тяжелее. Нашей разведроте придавали опытного сапера, который ходил с нами на задания и постоянно жил у нас. Первого сапера у нас тяжело ранило в Польше, ему оторвало руки, а Саня Котельников, который пришел после него, дошел с нами до Победы.

Но самое страшное — это, конечно, в пехоте. Во время наступления человек был в строю максимум 3 атаки… Даже нам, разведчикам, единственное, чем могли угрожать, это переводом в пехоту… Из того состава нашей разведроты, который был, когда я только в нее попал, до Берлина дошло человек 20, а в пехоте всего 3 атаки…

Александрова (Савельева) Зоя Никифоровна

Я родилась в деревне Молодино Орехово-Зуевского района в 1922 году. Отец назвал меня Зоей, и мое имя однажды спасло меня на фронте. С малых лет нас приучали к труду, и если наши сверстники носились как угорелые, то мы должны были сначала сделать дела. Ребятишки идут в школу, а я тащусь с подойником корову доить. Сучки рубили. Даже с бидоном ездила на базар в Орехово-Зуево продавать молоко. С малых лет привыкли к спорту: лыжи, коньки, по деревьям лазили. Я даже дралась. В лес я ходила одна, никогда не блудилась. Детство было трудное, но не голодное. Еда такая: на первое суп с картошкой, забеленный молоком, на второе картошка или каша. Сладкое только по праздникам.

Мой старший брат окончил четыре класса, и папа взял его в Москву. Через год я окончила школу и тоже уехала. Мама не хотела расставаться с хозяйством и осталась.

— Перед войной стало жить лучше?

— Да. Лучше. Мы, молодежь, много занимались спортом. Я плавала, в волейбол играла, на лыжах и коньках бегала. Ездили на массовки, в музеи, никогда не пропускали новые кинокартины — очень было интересно. Но от политики были очень далеки, и приближения войны я не чувствовала.

Как объявили войну, первое, что хотелось, — попасть на фронт. Мы сразу пошли в Комитет Красного Креста, который помещался в нашем доме. Оттуда нас послали на курсы сандружинниц. Практику мы проходили как медсестры в госпиталях. С нами считались почти как с врачами. А какие врачи были! Как они читали предмет! Читали только то, что будет необходимо на войне.

В декабре окончили курсы, и всю группу посадили в санитарный поезд 1144, который вывозил раненых из Подмосковья. Вот тут тяжело пришлось. Я не помню, когда я спала. Начальник поезда и комиссар контролировали, чтобы никто не спал. Если видели, что кто-то спит, — сразу замечание. В вагоне три человека: санитар-мужчина, сандружинница и проводница, которая печь топила. Холодных не было вагонов. Был и операционный вагон. Раненых на санях подвозили: небритые, вшивые, обросшие. Сейчас иногда показывают по телевизору древних мужиков, так вот они так же выглядели. Нам везло — ни разу не бомбили, когда мы подъезжали близко к фронту. Погода нелетная была. Когда солдаты попадали в тепло, то некоторые, особенно не раненые, а больные, умирали. Мне думается, от перепада температур. Везли в Горький. Один раз доехали до Мичуринска.

В паек входил хлеб и кусок масла. Хлеб разрезаешь на всех — мало. Но я не слышала, чтобы кто-то возмущался. Однажды тяжелораненый лежал на второй полке. У него, наверное, дизентерия была. Я подошла к нему, он меня ругал — попросил судна, не дождался. Вообще, они были довольны, что с фронта уехали. Никто не ныл и не ругал условия. Народ был воспитан в духе большого патриотизма. Неудачи оправдывались внезапностью нападения. После победы под Москвой настроение изменилось. А после Сталинграда — вообще… На Курской дуге танкисты говорили: «Все равно наша возьмет!» Очень возмущались союзниками: вместо того чтобы открыть второй фронт, они нас пичкают тушенкой.