Дидо Сотириу - Земли обагрённые кровью Страница 30

В марте все девушки в деревне наденут по обычаю кольца из красных и белых ниток. А старухи будут спрашивать тех, кто не надел их: «Дочка, милая, ты что же мартовское колечко не надела? Будешь как уголь черная от солнца!» Но Катина в этом году наденет не мартовское кольцо, а обручальное, из чистого золота. Я устрою такую помолвку, что все долго будут помнить! А она будет блистать, красивейшая среди красавиц…

Издалека я увидел толпу, собравшуюся у кофейни. Что случилось? Почему мужчины так рано ушли с поля?

Навстречу мне бежал брат. Задыхаясь, он кричала

— Манолис, слышал новость? Нас призывают в армию! В газете сообщается о пятнадцати призывных возрастах!

— Не может быть! Я был в Смирне и ничего такого не слышал.

Уверенности у меня, правда, не было, но и показать, что меня взволновало это известие, я не хотел.

— Опять пропадут наши труды! Как раз теперь, когда можно получить за табак хорошие деньги! — сказал с досадой брат.

— Не торопись делать выводы! — заметил я.

— Почему это не торопиться? Газеты пришли в два часа, и все уже известно. Мы в кофейне десять раз перечитали… Сказать тебе правду, брат? На этот раз мне страшно, ей-богу. Боюсь! Один раз уйдешь от смерти, а второй…

Я думал о другом: наш район еще не присоединен к Греции. Значит, мы подданные Оттоманской империи. Как же тогда нас могут призвать? Если это очень нужно, то мы пойдем, конечно, но…

Я взял в кофейне первую попавшуюся газету и стал внимательно изучать каждую строку. В газете говорилось о греческих подданных, проживающих в Малой Азии, о пятнадцати призывных возрастах, затем о тех, кто будет уклоняться от воинской повинности, и так далее.

— Чего вы все носы повесили? — обратился я к друзьям. — Ведь речь идет о греческих подданных, а не о турецких.

Все снова кинулись к газетам и вздохнули с облегчением.

— Ну конечно! Манолис верно говорит! А мы-то столько раз читали и не поняли!

Старейшины деревни и священники, сидевшие в кофейне, набросились на меня.

— Чересчур уж умным родила тебя мать! А еще небось считаешь себя патриотом! С каких это пор ты стал гордиться тем, что ты подданный Оттоманской империи? И Турции-то уже нет, какие же у нее могут быть подданные?

— Наденьте ему феску! Феску! Пусть радуется!

— Слыхали? Он же настоящий турок, только притворяется греком! Может, еще кто-нибудь хочет стать турком, так говорите прямо!

Люди опустили головы и молчали. Вечером глашатай объявил:

— Завтра утром все мужчины от двадцати одного до тридцати пяти лет должны собраться на станции Аяшсулук. Кто не явится, будет строго наказан…

— Ну и влипли мы! — сказал сын крестьянина Харитоса. — Турки как поймают греческого солдата, жителя Малой Азии, так подвешивают его за язык. Они считают, что на нас греческие военные законы не распространяются, а значит, мы добровольцы…

На следующее утро четыреста мужчин из Кыркындже были отправлены со станции Аяшсулук прямо в Смирну. На набережной с балкона Дома солдата кто-то произнес перед нами патриотическую речь. Мы так растрогались, что на глазах у нас появились слезы. Появилась и решимость. Долг перед родиной призывал нас взяться за винтовку и не выпускать ее из рук, пока мы не войдем в Константинополь. Сказать по правде, я был не из тех, кто горел желанием захватить Константинополь, мне достаточно было и того, что мы уже захватили. Но когда я надел солдатскую форму, то подумал: «Ну что ж, надо и с этим кончать, хватит канитель разводить». И кричал вместе со всеми: «Будем гнать турок до Коньи!»

В день, когда мы принимали присягу, на пристани было полно народу из окрестных селений — Вурлы, Куклуджалы, Бурковы, Кушадасы, Кыркындже. Девушки забросали нас цветами, гремела музыка, начались танцы. Весело и красиво проходила эта мобилизация…

Я не успел справить помолвку с Катиной и, что еще хуже, не успел с ней проститься. Священник Фотис позаботился о том, чтобы срочно отправить ее в Айдын. Ей, видите ли, просто необходимо было поехать в Айдын подписать какие-то бумаги, чтобы вернуть отцовское имущество. Но она успела тайком передать мне письмо, полное любви. Я начал подозревать, что Фотис не хочет отдавать за меня Катину и делает все, чтобы нас разлучить. Он обвинял меня в том, что, когда объявили мобилизацию, я вел себя непатриотично, и заявил, что не желает меня больше видеть. Но я верил в Катину, она одна могла заставить его переменить свое мнение.

Я послал ей большое письмо из Смирны. Я просил ее обручиться со мной, прежде чем нас отправят на фронт. «Твоя любовь, — писал я, — мой талисман. Сделай все, чтобы мы могли встретиться».

Я не знал, что произошло, но ответа ни на это письмо, ни на два других не получил. И больше не стал писать. Я боялся, что Катина, получив имущество отца, возгордилась и раздумала выходить за меня. Но в душе у меня теплилась надежда. Она так нужна была мне. И я ждал…

В течение двадцати пяти дней у нас проходили учения, а затем нас отправили на фронт. Такая поспешность военного командования мне не нравилась. Из малоазиатских греков быстро сколотили несколько полков особого назначения, во главе которых поставили греческих офицеров. Я попал в 1-й полк, переименованный потом в 31-й. Нас отправили сначала в Бергаму для несения охранной службы, а через три месяца наш взвод перебросили в Донтарлы.

В районе Донтарлы хозяйничал известный партизан Кривой Мехмед, который не давал покоя нашим войскам. Однажды вечером он напал на наш взвод. У нас было убито несколько солдат.

— Знаешь, мне точно известно, что Кривой Мехмед скрывается в деревне неподалеку, — доверительно сказал мне сержант. — Подумай, как будет здорово, если мы поймаем его по собственному почину.

— Хорошо рассуждать, — ответил я. — Дело это сложное и требует подготовки. Мы должны узнать, сколько при нем людей, какие у него слабости и какое вооружение у его отряда. Стыдно возвратиться ни с чем… если только мы вообще вернемся и нас не посадят живыми на кол…

Сержанта обидело мое недоверие.

— Я ничего не делаю наобум, — ответил он. — Я все разузнал о Кривом Мехмеде. В этом деле нужна только смелость!

— Что касается смелости, то нам ее не занимать.

Мы реквизировали в соседней турецкой деревне пять лошадей, взяли с собой турка-сторожа, который сообщил сержанту о Кривом Мехмеде, и поскакали в ночь. На всем пути нам не попалось ни одной греческой деревни. И ни один грек из Бергамы не решался появиться в этих местах. Мы, как говорится, бросились прямо в пасть к волку. Для операции, задуманной сержантом, требовался большой отряд. А нас было всего пятеро, действовали мы без плана и не доложили ни о чем командованию. Я сказал сержанту, что нам надо торопиться, чтобы закончить дело до рассвета, когда турки выйдут в поле.

Мы оставили двух солдат с лошадьми на краю деревни и приказали им непрерывно стрелять, а сами вслед за сторожем пошли к дому Кривого Мехмеда. Идя по деревне, мы кричали, чтоб никто не выходил из домов. Всех, кто высунет нос на улицу или подойдет к окну, будем убивать на месте. Крестьяне, услышав выстрелы, решили, что нас много, что деревня окружена, и из домов не показывались. Мы обшарили весь дом Кривого Мехмеда, но нашли только его зятя. Предложили ему последовать за нами в Донтарлы, там, мол, офицер хочет кое о чем спросить его. Он не противился, даже предложил нам выпить чаю на дорогу, но мы отказались. Мы ни разу не вспомнили, что переживали сами, когда турецкие жандармы непрошеными врывались в наши дома, производили обыски и аресты. Не вспомнили, что совсем недавно обвиняли турок в зверстве. Теперь война вложила свое варварское оружие в наши руки. Сила была на нашей стороне!

По дороге зять Кривого Мехмеда был довольно-таки разговорчив, но на допросе стиснул зубы и не сказал ни слова о Кривом Мехмеде и его отряде. Сержант рассвирепел:

— Подожди, мерзавец, я знаю, как заставить тебя выложить все… — И начал зверски избивать его. Устав, он передал турка солдату, бывшему жандарму. Тот действовал хитрее. Он принес турку кофе, делая вид, что об этом не известно сержанту, и обещал не трогать его.

Зять Кривого Мехмеда отнесся к солдату с подозрением. Он то и дело вытирал рукой кровь, которая текла у него из носа и изо рта, но не проронил ни звука.

Вечером солдат принес ему еду и посоветовал:

— Чего ты молчишь? Мы ведь и так все знаем. Наши люди и среди вас есть… Какая польза от того, что ты молчишь? Только злишь сержанта, а он завтра порежет тебе бритвой ноги да солью посыплет…

Солдат долго убеждал турка, потом вышел и заверил нас:

— Вот увидите, завтра этот турок все расскажет. А если нет, я знаю еще немало средств!

На рассвете турок попытался бежать. Он попросился у часового на двор. Тот, ничего не подозревая, выпустил его. Турок, толкнув часового, свалил его с ног и пустился наутек.