Борис Саченко - Великий лес Страница 30

— Ну, я в дорогу, — сказал хмуро.

— Куда, на хронт? — заголосила, запричитала Сонька.

От ее крика проснулись дети. Подбежали к отцу, окружили, тоже стали плакать. На разные голоса: один пищит, второй верещит, третья хнычет.

— Вот дуреха, — покачал головой Евхим. — Переполоху только наделала. Не на хронт я…

Сонька перестала плакать.

— А куда же?

— В лес.

— В лес? Что ты будешь делать в том лесу?

— Ты не знаешь, а я знаю, — обозлился Евхим. На себя обозлился: никому не хотел говорить, куда он собрался, куда идет, а вот надо же — проболтался. Наверно, этот общий плач его разжалобил. — Дура, и вопросы твои дурацкие…

И, ни с кем не попрощавшись — ни с детьми, ни с женой, — надвинул на самые глаза козырек кепки-шестиклинки и воровски шмыгнул за дверь. Жена, вышедшая с детьми во двор, увидела вскоре, как он резво сиганул возле хлева через перелаз в огород и там, выбравшись на тропку, уже медленно, как, бывало, на обход, побрел, горбясь не то под тяжестью торбы и ружья, не то от мыслей, в лес.

VII

Из дневника Таси Нестерович:

«Вот я, папочка, и девять классов окончила. Можешь меня поздравить — окончила на «отлично». Не представляешь себе, как я рада!.. И не только потому, что сдала последний экзамен, что я отличница, а и потому, что сегодня едем домой, в Минск, возвращаемся туда, где жили, где ты. Ради тебя, папочка, едем. Потому что как же это — ты там, мы тут. Мама говорит, погорячилась она, поспешила и с работы уволиться, и из Минска куда глаза глядят убежать. Боялась, как бы нам хуже не было. Стоило ли бояться — не знаю. И может, даже лучше, что не все я знаю. И мама, и я надеемся, верим — ты уже дома. Вот если б это было так, если б ты снова был с нами, если б мы жили все вместе, как когда-то!

Мама складывает в чемодан разные вещи, варит поесть в дорогу.

Новость же какая — война началась. Война с немцами. Все-таки напал Гитлер на Советский Союз. У нас тут, в деревне, только разговоры про войну, а так ее совсем и не заметно. Тихо, мирно, как и раньше было. То же самое, наверно, и в Минске. Если война и идет где-нибудь, так это на границе. Красная Армия — ты это знаешь — сильна, ее никто не победит.

Папочка, на сегодня прощай. Мама торопит, чтобы я тоже собиралась в дорогу. А что мне собираться? Возьму сумочку, книжку какую-нибудь, чтоб почитать в вагоне, — и все…

Папочка, попрощалась я сегодня с тобой, думала, и не поговорим больше. А сели с мамой в вагон — тетрадку свою снова достала…

Людей в вагоне мало. Мама, когда вошли, даже не удержалась, говорит: «Наверно, это выдумки — про войну. Может, ее и нет вовсе. Потому что, если б была, в вагон бы не влезть». — «Почему?» — спросила я. «Да потому, что людей бы много ехало». — «А куда им ехать?» — «Во все концы. Кто на фронт, а кто в беженство». Мама живет прошлым, она забыла, что это совсем другая война, что у нас есть Красная Армия. Какие тут беженцы, зачем бежать?.. Немцы же сюда не придут…

Мама укладывается спать, говорит, чтоб и я не портила зрение, тоже ложилась. А мне не хочется спать. Все, кажется, сидела бы и сидела, говорила с тобой и говорила. Соскучилась я по тебе, папочка! Может, потому, что ты всегда и всюду был со мной. Ты меня и провожал в школу и встречал — все боялся, как бы я под трамвай или под машину не попала. Вместе с тобой мы и на лыжах катались, и на коньках. Мама-то наша все над диссертацией корпела, вечно у нее времени не хватало. А помнишь, как мы Гоголя, Пушкина, Лермонтова вместе с тобой читали? То ты читаешь, я слушаю, то я читаю, ты слушаешь… И нашу, белорусскую поэзию ты так уж хорошо читал! Иной раз я говорила: «Шел бы ты, папка, в учителя. Тебя бы слушались, любили дети». — «Почему ты так думаешь?» — «А потому, что заинтересовать умеешь, заставить полюбить то, что сам любишь». А ты мне: «А чем плохо врачом быть? Болит что-то у человека, житья не дает, а придет к врачу, тот его полечит — и легко, хорошо, ничего не болит». Я часто вспоминаю эти твои слова. Найти бы нам с мамой доктора такого, чтобы нас полечил, чтоб мы не переживали за тебя так, как переживаем. Чувствую — этим врачом, доктором будешь для нас ты… Вот приедем в Минск — и нам полегчает, все волнения забудутся…

Все же, видно, на сегодня хватит. Мама просто ругает уже меня — ложись, дескать, ложись спать, неизвестно, что нас ждет… А что нас может ждать? Дорога. Успею выспаться. Ну да ладно, не буду злить маму.

Папочка, а мама не напрасно говорила мне вчера: спи, отдыхай. Это я зря не послушалась ее. Потому что… ой-е-ей, война ведь! Я ее сегодня уже видела. Впервые видела своими глазами. У-у, страх-то какой!.. Легла я вчера вечером спать, долго еще о тебе думала. Вспомнилось почему-то, как в лес с тобой по грибы ходили и ты на нетронутое местечко напал — боровик к боровику, и не брал сам, а меня позвал, чтоб посмотрела, сколько их и как красиво растут… А потом еще что-то хорошее было, и не помню уже что, потому что уснула, заколыхал меня вагон. А проснулась — мама надо мной стоит. И темно-темно в вагоне. Грохот какой-то, все трясется, ходуном все ходит. «Что это, мама? — спрашиваю. — Гроза?» А она мне: «Бомбежка, доченька». Я сразу вскочила: «Где бомбежка?» — и к окну. Зарево огромное над лесом увидела, вполнеба. А мама, испуганная, прижимается ко мне, шепчет: «Это, наверно, Гомель бомбят…»

Долго стояли мы на каком-то полустанке, а может, и просто в поле и смотрели, как полыхает за лесом зарево, слушали, как рвутся, ухают бомбы, колотится, стонет земля. Рассвело, поезд дал сигнал, тронулся. Но до Гомеля не доехал. Проводница пробежала по вагонам, объявила, что дальше поезд не пойдет — немцы разбомбили пути. Мы с мамой, да и все остальные, с оханьем, с плачем, с руганью: «Будьте вы прокляты, фашисты!» — вылезли из вагонов, пошли в город пешком…

Ой, что я видела по дороге, когда мы с мамой шли сперва по пригороду, потом по самому Гомелю! Пламенем полыхали дома, по улицам мчались тушить пожары пожарные команды и просто бежали с ведрами, с лопатами люди. Кареты «скорой помощи», сигналя, летели туда, где горело. Наверно, там были убитые или раненые. Я тоже хотела туда бежать, но мама схватила меня за руку: «Доченька, нам надо спешить на вокзал. Уехать отсюда скорей! Не то самолеты могут вернуться, снова начать бомбить».

А они-то, самолеты, как мы потом узнали, большей частью и бомбили вокзал, железнодорожные пути. Дым выедал нам глаза, всюду сновали люди. Бежали кто на вокзал, кто с вокзала. Там, на вокзале, что-то горело, кто-то кричал, где-то голосили, плакали…

Мама остановила какого-то дядьку, который впопыхах налетел на нас, чуть не сбил меня с ног, спросила, где можно купить билеты на Минск.

«Какие теперь билеты! — вызверился дядька. — На перрон пробирайтесь, там как раз поезд на Минск отходит…»

Мы с мамой кое-как пробились на перрон. Но сесть в поезд… Боже, что творилось на перроне! Столько людей, что не протолкаться к вагонам. И все с детьми, с узлами, чемоданами, мешками…

«Где поезд на Минск?» — спрашивала то у одного, то у другого мама. Но никто толком ничего не знал, никто ничего определенного не мог нам сказать. Тетка, правда, одна посоветовала: «Садись, молодица, в любой, лишь бы повез, лишь бы тут не оставаться. А то налетят самолеты…»

Самолеты и правда вскоре налетели. Послышался гул, потом рев моторов. Мы с мамой через пути бросились спасаться. Добежали до чьего-то огорода, упали в борозду. Я хотела было посмотреть, что делается там, на вокзале, но мама крикнула: «Голову прячь!» И упала на меня, прикрыла собой…

Самолеты бомбили недолго, скоро улетели. Мы с мамой побежали к поезду, который должен был отходить. Людей на перроне теперь было немного. Почти никого не было и в вагоне, в который мы вскочили.

«Скорей бы он отходил!» — шептала мама.

И машинист словно услыхал нас — дал сигнал, поезд тронулся. К вагонам бежали люди, цеплялись за поручни. Но машинист не стал ждать, поехал, набирая скорость, со станции.

И хорошо, потому что в окна мы увидели, как снова, где-то развернувшись, летели в сторону вокзала самолеты. Три. Раздались взрывы, вагоны тряхнуло, но поезд не остановился.

Когда мы выехали из Гомеля и слегка успокоились, люди стали расспрашивать друг друга, куда идет этот поезд. Одним хотелось, чтобы на Москву, другим — на Киев, третьим — на Брест. А мы с мамой хотели, чтоб он шел на Минск. И наша взяла — поезд действительно идет на Минск».

VIII

Пилип попал в ту же команду, что и Матей Хорик. Больше никого из знакомых в команде не было. Остальные из самих Ельников, из ближних деревень — Дроздов, Гудова, Рудни, Замошек, Поташни. Поэтому, когда приказали разобраться по двое и построиться, Пилип встал рядом с Матеем — все-таки свой человек, сосед. Правда, если сказать по совести, никогда особо не лежала душа к Матею у Пилипа Дорошки. Очень уж любил Матей поплакаться и в то же время старался казаться куда умнее и хитрее, чем был на самом деле. Даже голову носил низко, так, мол, она тяжела от ума да хитрости, аж шею гнет. И к жене Пилиповой, Клавдии, Матей… Да, очень может быть, что и к жене клинья подбивал. С успехом или нет, Пилип с уверенностью сказать не мог, но видел Матея возле своего хлева: то ли тот кого выслеживал, то ли поджидал. Как-то Пилип даже спросил было, что Матей делает возле их хлева.