Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо Страница 30

Ефрейтор забыл о капризных прядях, спадавших на лицо «шахини». Забыл о существовании запретной линии. Перешагнул ее торопливо и глянул в глаза.

— Кто стрелял? Капитан Ольшер?

Это имело для него какое-то значение. Вопрос прозвучал тревожно, и тревогу легко уловила Рут.

— Кто именно, не знаю… Но не Ольшер. Он был здесь в это время, звонил по телефону, так рассказывали…

Не Ольшер! Ефрейтор успокоился и даже вздохнул облегченно. Непричастность капитана к убийству чем-то устраивала двойника. Он имел дело только с начальником «Тюркостштелле»; и лишь один-единственный раз встречался с майором, имени которого не знал. Если Ольшер не убийца, то близость к нему не вызывает опасения. «Ни один выстрел не прозвучит!» — заверил его капитан. Возможно, это правда.

— Он жив? — с надеждой в голосе спросил гость.

— Кто?

— Этот Исламбек?

— Вероятно. О казни никто не говорил. Впрочем, я могу и не знать… Тайна! — Хозяйка насмешливо изогнула губы, подчеркивая свое ироническое отношение к секретам, столь бережно охраняемым гостем и его шефом.

Ефрейтор обрел спокойствие, но оно было вовсе не нужно Рут. Спокойствие чем-то походило на равнодушие, даже безразличие. Гость уже не смотрел на «шахиню», не смущался, когда она вдруг вскидывала свои длинные ресницы и встречала чужой взгляд открыто, с ясным желанием ожечь гостя.

— А вы хотели бы видеть его живым? — полюбопытствовала она.

Такого вопроса ефрейтор не задавал себе, поэтому он прозвучал для него неожиданно и заставил задуматься.

— Мне все равно, — ответил он не совсем твердо.

— А вдруг вы встретитесь?

— Как то есть? — не понял гость.

— Обычно — Исламбек с Исламбеком, — зло, желая сбить равнодушие ефрейтора, пояснила Рут. — Разве это невозможно?

Он опять задумался:

— Не знаю…

Равнодушие, кажется, нарушилось. Гость стал нервничать: ему не нужен был тот, настоящий, Исламбек — достаточно опасностей таит узкая тропка, на которую толкает ефрейтора Ольшер. Ее бы пройти живым, как-нибудь пройти!

— Не надо пугаться, милый юноша, — засмеялась Рут. — Это же только предположение… Шутка. Не так ли? Оставим серьезную и скучную тему, к тому же еще и запретную. Тайна! — Хозяйка озорно подмигнула гостю. — Я дала слово хранить тайну…

«Шахиня» позвала служанку и велела подать кофе.

— В столовой очень холодно, — пожаловалась она. — Принеси сюда!

Пока служанка возилась с прибором и готовила столик к завтраку, Рут развлекала гостя рассказами о своих поездках по лагерям военнопленных. Это были почему-то веселые поездки. Или просто Рут везло на всевозможные приключения. Однажды они заблудились в лесу и попали вместо лагеря для туркестанцев в румынскую часть, где солдаты ждали артистов. Президент с трудом отбил свою жену от компании подвыпивших артиллеристов. «Это были дюжие и решительные парни», — смеясь признавалась Рут. Другой раз ее чуть не застрелил часовой, когда она, изрядно захмелев во время попойки у офицеров караульной команды, среди ночи стала бить в сигнальный рельс, поднимая лагерь на поверку… Рассказывая, хозяйка громко смеялась, а гость застенчиво улыбался. Он плохо понимал ее быструю, изобилующую сложными оборотами немецкую речь. А возможно, и понимал, но не находил в похождениях «шахини» ничего смешного.

Когда подали кофе и служанка вышла, предусмотрительно притворив плотно дверь кабинета, Рут сказала!

— Будем пить!

Рядом с оттоманкой, в торшере хранился коньяк. Хозяйка достала уже начатую бутылку и налила себе и гостю по полной рюмке.

— Берите и садитесь ближе, чтобы мне удобнее было угощать вас…

Он хотел пододвинуть кресло, но «шахиня» показала на оттоманку.

— Не бойтесь, в этом доме вам не угрожает ничего страшного, — и, подняв рюмку, она добавила многозначительно: — Вы же не настоящий Исламбек!

Пока он, взволнованный таким неожиданным предложением хозяйки, перебирался с кресла на оттоманку и умащивался рядом, не зная насколько близко можно сесть, Рут поправляла плед на своих ногах. Поправляла старательно, настолько старательно, что ноги все время оказывались обнаженными и ефрейтор невольно наталкивался взглядом то на округлую коленку, то на полные икры, то на пятки.

Наконец канительная и веселая церемония завершилась — «шахиня» стихла с рюмкой в руке, а ефрейтор обалдело застыл в нерешительности рядом.

— Да садитесь же! — потребовала «шахиня».

Он сел. Рюмка его была в воздухе и усилия, что тратились на сохранение равновесия, отвлекали ефрейтора от необходимости думать о следующем своем шаге. Главное, эта нехитрая работа вселяла в нем какую-то уверенность и даже спокойствие. Когда же они выпили, гость пугливо съежился и сжал губы. Сжал, потому что они предательски вздрагивали и, произнеси он что-нибудь, немедленно бы выдали волнение и страх.

Хозяйка продолжала болтать. Пила коньяк и болтала, вовсе не заботясь о том, слушают ее или нет. А гость держал в руках крошечную желтую чашечку с золотым ободком, вдыхал пряный аромат кофе и молчал.

В случайной паузе «шахиня» вдруг вспомнила о госте. Ей стало смешно от его вида, от этих обалделых глаз, испуганно уставившихся на плед, под которым грелись ее ноги. И она спросила без улыбки, но шутливо:

— Страшно?

Он не подумал о своей миссии, о скором побеге, о выстрелах и возможной смерти. Он был занят борьбой с проклятой дрожью, что одолевала его рядом с хозяйкой дома. В который раз ефрейтор покраснел. До ушей покраснел.

«Боже, какой телок», — разочарованно и даже брезгливо подумала «шахиня». Но не отодвинулась и не прикрыла плотнее ноги. Протянула руку и провела по волосам ефрейтора. Едва, едва, но он почувствовал прикосновение и, кажется, ощутил тепло пальцев. Это вселило в него решимость, дерзкое отчаяние. Схватив се руку, он хмельно стал целовать, тычась губами и лицом в ладони «шахини».

Она удивилась. Сказала нравоучительно:

— Вы рискуете, милый мой туркестанец. И я боюсь за вас…

Он все бился в ее ладонях, и «шахиня» сочла уместным продиктовать свои условия:

— Обещайте не забывать этого дома… Здесь ваши друзья, самые искренние и близкие…

3

— Нет, нет! Это ваши предположения. В то время я была слишком далека от комитета и всего того, что называют борьбой за власть и славу. Это был бунт чувств. Отчаяние женщины… Я почти постоянно находилась дома, в особняке на Тиргартене. Ходить некуда, да и незачем. Отношения с мужем испортились. Все стало противно… и он тоже. Вечное нытье по поводу неудач в комитете могло свести с ума любого, даже самого оптимистически настроенного человека. Но тут и оптимизма не было. Вы знаете, каким оказалось преддверие сорок четвертого года. Только вздохи и шепот. Надо было думать о будущем. Я больше всего беспокоилась о квартире, хотя она была обречена. Бомбили центр, и многие дома Тиргартена превратились в груды развалин. Каждую ночь мы ждали того же. Признаюсь, мысль о потере всего, достигнутого с неимоверными трудностями, приводила меня в отчаяние. Надо было искать спасения вне Берлина, проще говоря, надо было бежать. Но муж и слышать не хотел об этом. Безвольный и податливый человек, он не решался даже заикнуться о переводе Туркестанского комитета куда-нибудь на Запад. Он говорил, что такое предложение вызовет недовольство в Восточном министерстве, а фюрер расценит попытку выезда из Берлина как предательство. Муж, конечно, не хотел умирать, но и не думал о спасении. «Как угодно богу!» — говорил он. Я не жалела оскорбительных слов, чтобы пробудить в нем мужество или хотя бы желание действовать. Потом поняла — он обречен. Увидела конец всей этой глупой истории со своим замужеством. Первым желанием было искать поддержки у друзей, их оказалось не так много, а когда хорошо всмотрелась в каждого, то увидела одного — доктора фон Менке из Восточного министерства.

Барон принял меня, посочувствовал, но в помощи отказал. Вежливо, конечно. «Ничем нельзя помочь, милая моя девочка, — сказал он. — Мы все хотели бы избавления от нависшей угрозы, однако долг повелевает терпеть. Терпеть до конца…» Менке заговорил о долге! Что могло быть еще безнадежнее…

Я стала сама искать выход. Выход из отчаяния и страха…

Полковник, терпеливо слушавший Рут Найгоф и не перебивавший ее ни разу, вдруг вставил слово:

— И выход этот оказался в любви?

Ее обидела эта фраза.

— Ваше замечание прозвучало кощунственно, господин полковник. Жаль, что его нельзя вычеркнуть из нашего разговора. Ведь даже о следователе надо думать хорошо, во всяком случае, с уважением…

— Вы оскорблены, фрау Найгоф?

— Нет, разочарована.

Усмешка, ехидная усмешка, пробежала по тонким и строгим губам полковника: