Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов… Страница 30

Митинг кончился. Толпа хлынула к воротам, но они не открывались. Люди кричали, волновались, стучали в железный заслон. И вдруг ворота распахнулись. Конная полиция галопом бросилась на толпу, пешие отряды городовых с поднятыми шашками появились сбоку (вероятно, они раньше притаились на территории завода). Шашки и нагайки мелькали в воздухе, кони, храпя, напирали на толпу, метавшуюся по двору. Люди не знали, куда спрятаться. Ворота снова были наглухо захлопнуты. Где-то пронзительно и страшно крикнул тоненький, совсем мальчишеский голос. Выстрелы, крики, вой наполнили двор. Недалеко от Бредова стоял пристав и, наклонив толстую, вздрагивающую шею, стрелял из револьвера в толпу.

Бредов очнулся на улице. Он бежал по тротуару, ничего и никого не видя перед собой.

Это был день шестнадцатого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года, день расстрела путиловцев…

Газеты мало писали о рабочих забастовках. Девяносто тысяч человек бастовали в одном лишь Петербурге, каждый день происходили столкновения рабочих с полицией, но все это отмечалось на последних страницах газет короткими заметками, набранными петитом. Зато передовые статьи, длинные корреспонденции и жирные заголовки извещали о предстоящем визите президента Франции Раймонда Пуанкаре.

В начале июля четырнадцатого года в Ревеле и Петербурге гостила английская эскадра под флагом адмирала Битти. Теперь Франция демонстрировала крепость своего союза с Россией, которую она считала в зените силы и славы. В прошлом году дом Романовых праздновал трехсотлетие своего царствования, и новые события словно подтверждали и укрепляли блеск династии. Дипломаты ставили последние точки в своих соглашениях, превращая тройственное согласие — Англии, Франции и России — в тройственный союз, Антанту.

Еще за год до сараевского выстрела русский посол в Бухаресте в интимнейшей обстановке уверял румынского министра иностранных дел, что Россия отдаст им Трансильванию, если Румыния вместе с нею выступит против Австрии. Министр иностранных дел Сазонов не уставал спрашивать Англию о Дарданеллах, и Бьюкенен, английский посол, советовал ему терпение и терпение, утверждая, что проливы от России не уйдут. Проливы — за гибель морского могущества Германии, дерзко захватывавшей лучшие рынки Англии! Миллиарды франков — за Эльзас и Лотарингию! Никогда еще перспективы войны не казались так заманчивы для России, никогда еще так горячо не работала военная партия при дворе, как теперь. Столица видела у себя в прошлом и позапрошлом годах толстого, усатого человека, с красным лицом сангвиника. Его с пышным почетом принимали русские генералы. Жоффр позволял себе многое. Он инспектировал планы русского генерального штаба, указывал, в постройке каких стратегических дорог на германской границе заинтересована его страна, и даже определял, сколько германских корпусов должна задержать в Восточной Пруссии русская армия. Его указания основывались на веских аргументах. В секретных бумагах генерала хранились копии писем председателя комиссии парижских биржевых маклеров де Варнейля к руководителям российской финансовой и иностранной политики — министрам Коковцову и Сазонову. Де Варнейль, от которого крепкие нити шли к крупнейшим французским банкам, к королям тяжелой промышленности и к пушечным заводам Шнейдера — Крезо, гарантировал России ежегодный выпуск в Париже обязательств на полмиллиарда франков. Эти деньги давались под двумя условиями, которые председатель парижской биржи поставил по предложению французского генерального штаба: во-первых, Россия немедленно приступает на своих западных границах к постройке стратегических железных дорог, признанных на совещании французского и русского генеральных штабов необходимыми для будущей войны; во-вторых, мирный состав русской армии будет значительно увеличен.

Жоффр приезжал как посланец военной силы Франции, опасавшейся воинственной Германии, но фактически он был полномочным лицом французской биржи. Нельзя зевать: вовсю разгоралась борьба между двумя металлургическими концернами. Столицей одного был Париж, другого — Берлин. Подогревая патриотические настроения своих соотечественников и давая деньги на увеличение русской армии, французские биржевики мечтали о саарском угле и лотарингской руде, без которых они не могли развивать металлургию.

Обе империалистические коалиции — Антанта и центральноевропейские державы — лихорадочно готовились к войне. В Германии и в Австрии тоже делали все, чтобы скорее зажечь военный факел. В Германии считали, что настоящий момент благоприятен для выступления. Боеспособность России там расценивали очень низко, новые русские корпуса еще не были сформированы, и немецким банкирам и их оруженосцам грезилась свободная дорога на Багдад, прорубленная победным германским мечом, владычество на Ближнем Востоке и далее — угроза Англии в ее наиболее уязвимых местах. В Берлине хорошо знали, что поддержка венского ультиматума Сербии — это война, и сознательно шли на это. Опасаясь, что Сербия может принять австрийский ультиматум и тем самым предотвратить войну, Вильгельм бешено толкал своего союзника на неуступчивость (тут он, впрочем, ломился в открытую дверь, так как Австрия с неприкрытой поспешностью сама ускоряла события), придумал требования, совершенно невыполнимые для Сербии.

Начальник германского генерального штаба Мольтке-младший уверял, что никогда не будет столь выгодного момента для выступления, как сейчас. В военном ведомстве были так предусмотрительны, что даже заручились согласием вождей социал-демократии не выступать против войны. Все было готово. Начиналась разбойничья драка, в которой обе стороны стремились ограбить своих противников, неся гибель и разорение народам воюющих стран, но прикрывая свои грабительские стремления высокими лозунгами о защите отечества. Россия мечтала о проливах, Германия — о богатых английских колониях, Англия — об уничтожении морского могущества Германии.

Двадцатого июля французский президент на крейсере «Франс» прибыл в Кронштадт, встреченный русским императором, а на следующий день его ждали в Петербурге. Городская дума готовила президенту пышный прием. Из Ниццы были доставлены живые цветы, заказаны обеды на тысячи приборов, украшены набережная и улицы, по которым должен был проехать Пуанкаре. Устроители торжеств с тревогой и опаской везли президента по петербургским проспектам. Каждую минуту можно было ожидать неприятностей. Второй Петербург — рабочий — не встречал Пуанкаре, он бастовал. С утра двадцатого июля Петербург принял облик, напоминающий дни девятьсот пятого года. Кроме казенных заводов, все остальные бастовали. Сто пятьдесят тысяч рабочих вышли на улицы с красными флагами. Стачка, начавшаяся в знак солидарности с бастующими бакинцами, после расстрела путиловцев стихийно разрослась. На улицах останавливали и опрокидывали трамваи, строили баррикады. Все усилия полиции сводились к тому, чтобы не допустить рабочих на Невский к моменту проезда Пуанкаре. И центр был пока спокоен. Окраины же полыхали огнем.

Бредов поехал в Сестрорецк к знакомым. Он сидел у окна, читал газету. Вдруг поезд остановился. Несколько человек побежали к паровозу, и вскоре оттуда донесся пронзительный свист и шипение: выпустили пар из котла. Бредов выскочил из вагона. Во все стороны бежали пассажиры. Толпа рабочих с красными флагами окружала поезд. Старый машинист вылезал из своей будки, не сопротивляясь двум рабочим, легко подталкивавшим его.

— Ваша сила, ваша сила, — громко и как будто весело говорил он, вытирая руки паклей. — Сам я машины не оставлял.

— Что вы делаете? — сердито спросил Бредов, подходя к паровозу. — Прекратите сейчас же это безобразие! Ведь вы мешаете движению!

— Почему же безобразие? — со спокойным недружелюбием сказал пожилой рабочий в узком пиджачке. — Война — это, господин офицер, война!

Бредов почувствовал себя нехорошо: с полной ясностью ему представилось, что он стоит среди чужих, непонятных ему людей. Они такие же русские, как и он, но живут и думают совсем по-иному; в их массе, как в вулкане, скрыто глухое, опасное брожение больших сил, и непонятно ему, что же именно движет эти силы, что заставляет их бороться со старой, налаженной веками жизнью. Он испуганно посмотрел кругом и медленно пошел прочь.

В городе не ходили трамваи. Только пройдя несколько улиц, Бредов смог найти извозчика.

Извещения о мобилизации были расклеены по всем улицам Петербурга. Появилось множество пьяных, какие-то подозрительные личности носились с царскими портретами, заставляли всех встречных обнажать перед монаршим ликом головы и петь гимн, избивали чуть ли не каждого, кто недостаточно быстро снимал шапку. К Зимнему шли тысячи людей, но полиция никого близко к ограде не подпускала. Народ, даже патриотически настроенный, был все же подозрителен: и десяти лет не прошло еще с тех пор, когда на этой самой площади стреляли в толпу, как и теперь шедшую с царскими портретами.