Евгений Войскунский - Мир тесен Страница 30

После чая мы набились в командирский капонир. По рукам пошла пачка слабеньких, но приятных на вкус эстонских папирос «Марет», привезенная Ушкало с полуострова.

— Как же вы Ерему не уберегли? — спросил Ушкало. Его широкие скулы в тусклом свете «летучей мыши» отливали медью.

Никто ему не ответил.

Ушкало рассказал, как навестил пулеметчика Савушкина, увезенного в госпиталь с тяжелой раной в грудь. Я-то думал, что Савушкин не жилец, а он выжил.

— Слабый он еще, а уже улыбится, — говорил Ушкало, держа широкие мужицкие кисти рук на коленях. — Улыбится уже. Хирурги молодцы. У него был открытый… как же называется… не то плевро, не то пневмо, и вроде мотор в этом слове… Ну, забыл. Молодцы хирурги! Будет Савушкин жить. Грозится скоро к нам обратно. А госпиталь какой отгрохали! Подземный целый город. Паровое отопление.

В «летучей мыши» затрещало, замигало. Ушкало выкрутил фитилек, но горел он неровно, словно задыхаясь.

— Последний керосин, — сказал Ушкало. — Перейдем на коптилки. Мы с комиссаром были в редакции, — продолжал он, помолчав. — В «Красном Гангуте». В штабном доме они. Все у них в подвале — наборный цех и печатные машины, и сами там сидят пишут. Мне один, молоденький, говорит: расскажи, как вы воюете. И карандашом в блокнот — тык. Как, говорит, вы воюете на островах? А чего рассказывать? Воюем, и все. А он повел меня в соседний отсек и говорит: «Вот, Борис Иванович, герой Гангута». — Ушкало усмехнулся. — «Не смеши кобылу, братец, говорю. Какие мы герои? Герои Гангута, говорю, это кто тут шведскую эскадру разгромил при Петре». А Борис Иванович говорит: «Кобыла тут ни при чем. Садись, товарищ главстаршина, на табуретку». Ну, я и сел. А он стал с меня рисовать. Рисовать с меня начал, понятно?

— А, — догадался Т.Т., — это, наверно, художник Пророков, который рисует в газете карикатуры.

— Точно, Пророков, — сказал Ушкало. — Черненький такой, вежливый. Сам в кителе, а знаков различия нету. Вот он с меня рисует, а я сижу, как карп на сковородке, не знаю, куда руки-ноги девать. Он говорит: «Да ты не напрягайся. Думай о чем-нибудь веселом». Только стал я вспоминать, как с интендантами цапался, — тут обстрел. Снаряды кладут прямо в штабном дворе. В подвале свет погас, я вскочил, взял автомат, думаю: куда деваться? А Борис Иванович чирк спичкой, зажег «летучую мышь». «Сядь, говорит. Я еще не кончил рисовать». А к нему на бумагу песок сыплется с потолка. Где-то близко шарахнуло, дверь чуть не сорвало, и вспышка. Я говорю: «Если загнусь тут, не пишите родственникам, что погиб в редакции. Напишите, что в десанте». — «Ладно, говорит, напишем». И улыбится. А сам, между прочим, с лица бледный, как мышь.

Мы засмеялись. Чудно это: «погиб в редакции». Все равно что, например, «прыгнул с парашютом со шкафа».

— Да, я свежие газеты захватил. — Ушкало вынул из кармана шинели несколько сложенных номеров «Красного Гангута». — Возьми, Темляков. После отдыха — громкую читку, значит.

— Есть, — сказал Т. Т. — А на партактиве что было?

— На партактиве? — Ушкало потянулся, хрустнув суставами. — Комиссар говорил, обсудили положение. Давайте все отдыхать. Кто посты проверит?

— Я проверу, — поднялся Литвак.

— Ну, иди. Положение, конечно, серьезное, — сказал Ушкало, тоже поднимаясь. — Мы тут остались в глубоком тылу у противника. Сильные бои на Эзеле идут. Наши летчики, полно эскадрильи, туда вылетели. Помогать. А нам на Гангуте — крепить оборону. Оборону укреплять, понятно? Режим экономии — вот что еще на партактиве решили. Продовольствие экономить. Горючее. Боезапас.

— Финны с вечера били, — сказал я, — а наши отвечали одним снарядом на десять. Режим экономии, да?

— А что же еще? Идите все отдыхать, — повторил Ушкало. Один за другим, нагибаясь, ребята вышли из командирского капонира. Только Безверхов недвижно сидел в углу нижних нар. Я задержался у выхода:

— Главный, вы боцмана с морских охотников нашли?

Ушкало, нагнувшийся дров подкинуть в прогоревший камелек, медленно повернул ко мне крупную голову с аккуратным зачесом. Наверно, он побывал в городе в штабной парикмахерской.

— Нету твоего боцмана. Ушли охотники, — сказал он как-то неохотно. И добавил: — Охотники-то ушли, а ихние байки остались.

— Какие байки?

В камельке загудело, отсветы огня побежали по широкому лицу Ушкало. Он сел на нары, стал стягивать сапоги.

— Про женщину с ребенком, — сказал спокойно. — Как они на транспорте утонули. Мне эту байку человек десять понарассказывали. Ты иди, Земсков. Я отдохнуть хочу.

А в начале октября наш гарнизон отвели с Молнии на Хорсен. Было нас теперь — без Кузина, без Савушкина, без Еремина — ровно пятнадцать. Помните, в «Острове сокровищ»? «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо и бочонок рому!» Когда-то мы с Колькой Шамраем, начитавшись Стивенсона, орали в темноватом коридоре: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца!..» Лабрадорыч высовывался из своей комнаты, раздраженно просил заткнуться…

Ну ладно. Что было, то сплыло.

На замену прибыл на Молнию свежий полувзвод, а нас, стало быть, отвели на отдых. Баня на Хорсене! Это, я вам скажу, было событие! С веселой яростью мы скребли свои давно не мытые тела. Ухая и завывая, драили друг другу спины. Окатывали друг друга водой. Сашка Игнатьев с ходу, с жару сочинял непотребное, мы ржали, как мустанги. У-у, баня! Как сказано у классиков? Сбылась мечта идиота!

И двое суток нас не ставили на вахту. Мы спали всю ночь напролет, можете себе представить такое? В теплом капонире, на мягких нарах — всю ночь до утра! (Мягкие нары — это я, конечно, для красного словца. Да и капонир, если по правде, тепло натопленной времянки хранил не больше часу, к утру мы щелкали зубами, жались друг к другу под своими шинелями, подбитыми ветром.)

Вот и весь отдых. Уже на третью ночь, как положено уважающим себя островитянам, мы стояли вахту. На Хорсене это выражение приобрело буквальный смысл: все четыре часа мы именно стояли, а не примерзали брюхом к граниту, как на Молнии. Ну, само собой, не стояли столбом, а прохаживались взад-вперед по берегу и слушали, как внизу, у скал, шумит-шуршит прибой, как посвистывает ветер, и, с усилием одолевая ночную человеческую склонность ко сну, пялили глаза на темное, тесное пространство шхер.

Ночные финские шхеры… Никогда вас не забуду.

Шел суровый месяц октябрь. Участились артобстрелы, а Гангут экономил снаряды. Второй раз снизили продовольственную норму: меньше стало хлеба (семьсот пятьдесят граммов) и мяса (двадцать три). Мы знали, что под Ленинградом противник остановлен. Но — ничего еще не знали о блокаде, само слово было просто неизвестно. Эзель был потерян. Шли тяжелые бои на втором по размеру острове Моонзундского архипелага — Даго. Финские рупоры кричали по ночам, что скоро — наша очередь.

Мы готовились отразить любую попытку противника отбить острова. Наш отряд занял жесткую оборону. Но все-таки была предпринята еще одна — последняя — десантная операция.

Нас, пришедших с Молнии, влили в четвертую роту, но раскидали по разным взводам. Ушкало назначили взводным командиром, к нему и попало большинство молниевцев, в их числе Литвак, Шатохин, Шунтиков. Четверо — Безверхов, Т. Т., Сашка и я — оказались в другом взводе, которым командовал армейский лейтенант Дроздов из желдорбата. Он был широкоплечий, с рябоватым простецким лицом, с любимой присказкой: «дисциплинку подтягивать».

А Т. Т. был у нас теперь политбойцем. Когда приходил «Красный Гангут» (так теперь называлась базовая газета «Боевая вахта»), Т. Т. проводил во взводе громкую читку. Я, по правде, удивлялся: до чего здорово он говорит, на любой вопрос отвечает со знанием дела — и о положении на фронтах, и о слабости тыла у Гитлера, и о чем хотите. Одно слово — головастик. Кажется, дело шло к тому, чтобы присвоить Т. Т. звание замполитрука. Те, кто имел это довольно редкое звание младшего комсостава, носили на руках фланелевок и бушлатов четыре узких нашивки с красными просветами.

Признаюсь вам, я позавидовал Т. Т. Да что ж говорить, он был у нас самый толковый.

Последняя десантная операция произошла в ночь на 23 октября. К северо-востоку от Хорсена лежат два островка — Соммарэ и прилепившийся к нему с юга Черингхольмарнэ. Узкий извилистый пролив разделяет островки, и тут, у западного входа в пролив, полно отмелей, камней и скал, торчащих из воды. Ну, словом, шхеры. Накануне высадки десанта на островках побывала наша разведка и доложила, что на Лягушке (условное название Соммарэ) обнаружено небольшое боевое охранение противника, а на Головке (условное название Черингхольмарнэ) вроде бы пусто. Разведчики не ввязывались в бой на Лягушке, после короткой перестрелки ушли.

Следующей ночью мотоботы хорсенской флотилии высадили на оба острова две группы десантников. Наш взвод в десанте не участвовал. А взвод Ушкало высадился на Лягушку.