Александр Проханов - Пепел Страница 30

Танкист при появлении командующего встал, приложил руку к ребристому шлему.

– Какая обстановка? – спросил командующий.

Танкист, не зная командующего в лицо, рассматривал его полевые зеленые генеральские погоны, еще не вылинявшие на солнце. При виде почтительных командиров полка и дивизии он постарался придать своему сиплому усталому голову бодрые интонации:

– Танками их не возьмешь, товарищ генерал-лейтенант. Чтобы попасть в пещеру, ствол задираешь, как у зенитки. Снаряд не уходит вглубь, ложится у входа. А они пулеметы оттаскивают, и им хоть бы хны. Вот если бы вертолеты пустить и с воздуха в пещеры НУРСы вогнать, вот это было бы дело.

– Давайте сюда бэтээр. Поедем на передовую, – приказал командующий. Командир полка побежал выполнять приказания, на бегу подзывая к себе транспортер.

Бэтээр осторожно огибал гору. Командующий сидел в люке, чувствуя давление ветра в лицо, горячего и сухого, дующего с горы, и сочного, влажного, долетавшего с зеленой реки. Комдив сидел в командирском люке, посылая вниз, в глубину машины, команды водителю. Комполка уперся ногами в скобу, ухватившись за ствол пулемета.

Они обогнули склон, и им открылась другая гора с плоской вершиной. У вершины виднелись пещеры, похожие на звериные норы. Там, незримые, укрывались крупнокалиберные пулеметы, ведущие обстрел дороги.

Под горой, в седловине, задрав пушку, стоял танк. Он выстрелил, звук выстрела наполнил до краев седловину, и в него влился звук разрыва. У входа в пещеру осыпались осколки камня, отлетало облако копоти. Из танковой пушки вяло истекал дым.

Командующий остро ощутил пространство, отделяющее вершину горы от своей дышащей груди. Незримую линию, проведенную от пещеры к транспортеру, с которой совпадал ствол вражеского пулемета, прищуренный глаз стрелка, острая пуля и латунная гильза, заполнявшая патронник.

– «Стоять»! – приказал водителю комдив, когда транспортер поравнялся с танком. Машина встала.

– Вперед, – произнес командующий, и комдив, удивленно на него посмотрев, повторил команду водителю. Транспортер медленно двинулся, огибая рассыпанные по седловине камни.

Командующий чувствовал перебои сердца, ожидавшего смертельного удара, чувствовал, как все его тело сжимается, противится, не желает приближаться к горе. Он понимал, что рискует, что его риск командиру дивизии и комполка кажется неоправданным, необъяснимым, безнравственным. Ибо он рискует не только собой, но и ими, и жизнями сидящих в машине солдат. Но он не прекращал движения, направляя транспортер через русло ручья, глядя в черное, изуродованное взрывами дупло пещеры.

Увидел, как в черной глубине норы что-то слабо померцало, из нее вынесся дымный кудрявый комок и помчался через солнечную пустоту к транспортеру. И пока граната летела, командующий ощутил остановившееся время, врезанную навеки в бледное небо розоватую гору, курчавую трассу гранаты, которая приближалась к его лицу.

Гранатометчик промахнулся. Короткий взрыв рванул землю в стороне от машины, несколько каменных осколков звякнули о броню.

– Поворачивай назад, – приказал командующий, и транспортер развернулся и покатил назад; навстречу ему грохнул танк, закупорил пещеру грязно-красным взрывом.

Командующий вернулся в кишлак, когда у разрушенных дувалов на истоптанное поле пшеницы сел вертолет, и в него на носилках заносили убитых и раненых. Командующий видел, как блестит в руках санинструктора солнечный пакет капельницы.

– Продолжайте работать танками, – сказал он, прощаясь с комдивом. – И пошлите десантников. Пусть оседлают вершины. Пещеры лучше сверху выкуривать. – И пошел к транспортеру.

Вернулся в штаб и, вызвав начальника штаба, утвердил армейскую операцию в западной провинции, где дивизия должна была войти в многолюдный город и в уличных боях разгромить группировку мятежников.

И он знал, что, утверждая план операции, он посылает на смерть солдат, и снова понесут к вертолетам носилки с ранеными, и будут блестеть в руках санинструкторов капельницы, и черные великаны взрывов станут подниматься над клетчатым азиатским городом, и охваченные пламенем, станут падать подбитые вертолеты, и он, командующий, своей волей и разумом станет питать эту нескончаемую войну, в которой ему уготовано грозное место…

Утром Петр просмотрел исписанные листки, вспоминая, как писал их, находясь в головокружительном помрачении, когда пластмассовая ручка казалась ему электродом, и строчки искрили, шелестели, выжигая в листе бумаги прихотливый орнамент, суля сокрушительный страшный взрыв. Бежали огненные письмена, складываясь в искрившийся текст… Он не знал, как их потушить. Залить стоящим у печки ведром с водой? Забросать ворохом одеял и подушек? Закидать горстями земли с отцовской могилы? Накрыть материнской шалью? Рассыпать над ним листочки бабушкиного Евангелия с золотым обрезом? Закрыть фотографиями из родового альбома? Но они рассекут огнем одеяла и подушки. Выпарят воду. Оплавят могильную землю. Превратят в пепел листки Евангелия и фотографии из альбома.

Суздальцев провожал к автобусу Скрынникова и Шурочку. Не мог понять, где среди летающих поселений, подводных и космических городов, где среди фантастического великолепного будущего притаилась война. Кто исписал листки бумаги режущими огненными строчками, наподобие того, как режут автогеном броню.

ГЛАВА 9

Поленница дров у крыльца заметно поубавилась, и Суздальцев отправился в лес, чтобы завалить несколько берез и нарезать дровяных чурбаков. Помогать ему подрядился лесник Сергей Полунин. Прихватив бензопилу, они вдвоем на лыжах отправились в ближний березняк у дороги, чтобы сподручнее было подогнать трактор с тележкой и отвезти к дому дрова. Полунин, закинув за плечи бензопилу, семенил на лыжах, все что-то говорил, перескакивал с одного предмета на другой, не требуя, чтобы Суздальцев поддержал разговор, довольствуясь тем, что находил в нем слушателя.

– Твоя Пелагея Каверина не ведьма. Какая она ведьма? Так, куриная колдунья. Ведьмы, они знаешь, какие бывают? Через плечо кувырк – и кошка. Еще кувырк – собака. А то и волк, а то и ворона. Набегается, налетается, снова кувырк – и обратно баба. У нас в Матюшине мельник жил, дядя Коля. У него баба была, вот та ведьма. Днем баба как баба, по хозяйству, по дому, все справит. А к ночи пропадет. Вот дядя Коля ее подстерег, увидал, как скинулась кошкой, схватил полено и ну давай обхаживать. По башке, по спине. Она на двор, он за ней. Она на березу вскарабкалась, и он ее напоследок поленом огрел. Наутро смотрит, она на березе сидит, вся в кровь избитая. Просит: «Сыми меня, Коля, не буду больше». – Полунин посмеивался, предлагая Суздальцеву полюбоваться на картину – утренняя береза, на которой в разодранном платье, в синяках и царапинах, сидит женщина, просит у мужа пощады.

– Вчерась в Мартюшино в магазин вино привезли. Да видно, дядя Матвей был пьян, сани перевернул, ящик с вином опрокинул, и бутылки побил. Красное-то вино пролилось, на дороге замерзло. Мужики с ломами вышли, и ну давай лед откалывать. Я пробовал, ну твой леденец, сладкий, да пьяный. Весь лед с мужиками изгрызли. Не веришь? Ступай к магазину, там на дороге яма выколота, – и он посмеивался, вспоминая, как грызли мужики пьяный лед, и собаки подходили, лизали винное мороженое.

– Я на германском фронте не был, молодой еще. А к японской войне созрел. Вошли мы в Маньчжурию. А известно, дело молодое, девку подавай. Вот завел я одну китайку в сарай и делаю ей знак, дескать, заголяйся. Она понятливая, платье задрала. Только я наладился, старшина заходит: «Полунин, командир зовет». Он ушел, а я опять прицелился. Только свой пистолет к ней приставил, лейтенант заглядывает: «Полунин, куда провалился? Капитан зовет». Опять перебой. В третий раз приладился, ну, думаю, все получится, а тут сам капитан: «Полунин, давай в машину». Так я ту китайку ни с чем отпустил. Где-то небось сейчас живет, подругам рассказывает, что был, мол, такой дурак, русский солдатик.

Он ухмылялся, позволяя Суздальцеву насладиться зрелищем полутемного сарая и китаянкой, задравшей подол.

Они выбрали на опушке несколько берез, белоствольных, высоких и ровных. Полунин отоптал дерево, проминая снег до сухой травы. Запустил пилу, звенящую, пыхающую дымом, с жужжащей острозубой цепью. Примерился и, коснувшись ствола, взрезал его до половины, рассыпая жирные опилки. Извлек пилу из надреза. Перенес ее на другую сторону ствола и сделал второй надрез, чуть выше первого. Топором вырубил в березе глубокий надкол. Навалился телом на ствол, и береза стала клониться, трещать, рухнула, хлестнув по снегу вершиной.

– Давай ты кряжуй, – передал он пилу Суздальцеву. Тот запустил инструмент, чувствуя, как заиграла, забилась в его руках пила. Приблизил к стволу. Уперся в бересту стальным зубом и коснулся режущей цепью березы. Пила вырывалась, застревала, Полунин перехватывал, учил, показывал, как передвигать стальной зуб, плавно нажимать на рукоять. Суздальцев волновался, ошибался, овладевая еще одним лесным мужицким навыком, благодарный Полунину за науку. Они свалили еще несколько берез, разрезали на белые крепкие чураки, сложили в поленницы. Сучья и зыбкие вершины собрали в кучу и подожгли. Теперь оставалось подогнать трактор, погрузить на тележку дрова и отвезти к тете Поле.