Евгений Николаев - Снайперские дуэли. Звезды на винтовке Страница 31

Прошли сутки, и в траншеях уже ожидали возвращения наших «пластунов». По времени им полагалось уже вернуться: на исходе была вторая ночь. В траншеях собрался народ, готовый в любую минуту кинуться на выручку своим товарищам, но все по-прежнему было тихо.

Почти рассвело, когда все, обеспокоенные долгим отсутствием группы, вдруг услышали в расположении противника беспорядочный треск автоматов и глухие, частые разрывы гранат. «Это наши! Их обнаружили! Неужели не прорвутся?» — думал каждый из нас, изготовившись к броску на немецкие траншеи, если это потребуется. Что происходило сейчас на той стороне, мы себе представляли, однако узнали подробно тогда, когда под лихорадочный треск автоматов в наши траншеи по одному стали возвращаться разведчики.

— Как, что там? — забрасывали вопросами каждого вернувшегося с той стороны.

— Плохо! Мы напоролись! Командир тяжело ранен. Двое убиты, некоторых поцарапало…

Прошло еще несколько томительных минут. Уже просматривались в предутренней синеве немецкие траншеи, но все еще отчетливо был виден полет трассирующих пуль, посылаемых фашистами в нашу сторону.

До сих пор еще не вернулись несколько человек. Это, видимо, те, кто убит и никогда уже не вернется, или те, кто еще держится, прикрывая своим огнем отход товарищей.

Но вот мы увидели командира взвода разведки Ивана Пилипчука. Он отходил последним. Тяжело раненный, Пилипчук все же успел добраться ползком до нейтральной полосы. Сейчас он лежал в десяти-пятнадцати метрах от немецких траншей, на виду у фашистов. Все очереди трассирующих пуль фашистских автоматчиков были направлены, кажется, в одну цель — в уходящего от них советского командира.

Снова началась прекратившаяся было стрельба с нашей стороны: надо отсечь Пилипчука от противника, не дать фашистам взять его живым, помочь Ивану отползти и приблизиться к нашим траншеям.

Видим, замер наш Пилипчук. Чувствуем, ползти он уже сам не может. Неужели это конец?! Нет, мы слышим его стоны, видим, как в беспамятстве он нет-нет да и раскинет руки. Чем ему помочь? Как? Любому из нас понятно, что проползти теперь к Ивану уже невозможно: простреливается каждый вершок земли, стало совсем светло.

Добить Пилипчука для немцев сущий пустяк — вот он лежит, стонет прямо перед ними. Но они выжидают, не трогают его. Они радуются, глядя на его и наше беспомощное положение. Не могут фашисты и сами взять лейтенанта в плен: мы не подпустим их к нему.

— Рус зольдат! Забирайт свой командир! — кричат фашисты, хорошо зная закон красноармейцев: не бросать товарища в беде.

Уже поплатились своей жизнью двое разведчиков, попытавшихся было пробраться к своему командиру. Мы смотрим друг на друга: что делать? Выхода нет. Вся надежда на ночь, а до нее почти целые сутки.

— Всем быть на своих постах, вести наблюдение! Не подпускать к Пилипчуку фашистов и не давать им поднять головы! — принимает решение командир батальона майор Морозов. — По своим траншеям они из минометов стрелять не будут! Лишь бы он выжил до ночи!

И вдруг в наступившей тишине раздался девичий голос:

— Что ж мы, товарищи, дадим погибнуть лейтенанту? Эх вы, герои, туды вашу!.. — И уже взвилась, выскочила из траншеи фигурка в серой солдатской шинели, встала на бруствере и, сбросив с головы пилотку, направилась к немецким траншеям.

Немцы опешили. Девчонка, презирая смерть, шла во весь рост на выручку командиру.

— О! Карош баба! Иди к нам в плен! — кричали фашисты, прекратив автоматную стрельбу.

Теперь мы слышали, как кроет Женя фашистов последними словами, и видели, как деловито продолжает приближаться к лейтенанту. Вот она подошла к нему, нагнулась, обхватила его руками, подняла и взвалила себе на спину. Так же спокойно, как ни в чем не бывало, она понесла его к нашим траншеям. Только ниже пригнулась под непосильной ношей.

«Вот сейчас! Вот сейчас убьют ее фашисты!» — замерли мы в ожидании неминуемого выстрела. Но и немцы как бы онемели от этой дерзости. Они не могли понять, что же только что произошло у них на глазах. Такого хладнокровного мужества от русской девчонки они не ожидали. А Женя, еле передвигая ноги, уже почти подходила к нашим траншеям.

— Женя, ложись! Сейчас они тебя подстрелят! — кричали ей из наших траншей. — Ныряй скорей в воронку! Мы поможем тебе!

Не доходя десятка метров до наших траншей, Женя бережно опустила свою ношу на землю. И тут только фашисты опомнились. Как осатанелые, они открыли ураганный огонь из своих пулеметов и автоматов, но было уже поздно. Наши бойцы успели выскочить, подхватить обмякшее тело лейтенанта и спустить его в траншею. Кто-то сильным рывком сбросил в траншею и Женю. Сама она двигаться уже не могла…

В себя пришла наша Женя только тогда, когда перестали выть мины, которыми засыпали нас немцы.

— Закурить дали бы! — произнесла она, и тут же несколько рук протянули ей туго набитые кисеты, уже заготовленные самокрутки. Тяжело дыша от пережитого, Женя жадно затягивалась махоркой. Она полусидела в траншее, привалившись к ней спиной, и улыбалась, как бы не веря в то, что осталась жива.

А буквально через неделю нашей Жене, растерянной от непривычного к ней внимания, перед строем бойцов и командиров полка командир дивизии вручал орден Красного Знамени. Это была ее первая награда — за беззаветное мужество и спасение жизни советского командира.

Где теперь наша маленькая героиня? Миновали ли ее фашистские пули? Дожила ли она до дня Победы? И знают ли на ее родине о совершенном подвиге? Это мне еще предстоит узнать. Зато мне известно другое: командир взвода разведки лейтенант Пилипчук остался жив. Перенесший впоследствии еще несколько операций, Иван и сейчас продолжает работать в Тамбовской области. Он, как и прежде, в строю.

Прошло много лет с тех пор, как мы отпраздновали Победу над фашистской Германией. Во многих городах мне довелось побывать за эти годы. Немало повидал я памятников, установленных в честь павших солдат, летчиков, танкистов, артиллеристов, моряков. Но я ни разу не видел памятника, сооруженного в честь наших медиков, спасших тысячи жизней воинов всех родов войск. Может быть, я не все видел. Но я нигде и не читал о таком памятнике…

Я говорю об этом не только потому, что вспомнил о нашей Жене, — много доброго мне сделали за войну военные медики, да и дружба с работниками дивизионного медсанбата у меня была крепкая, постоянная и надежная. Родилась она задолго до войны, продолжается по сей день, хотя ни полка, ни дивизии, ни тем более самого медсанбата уже и в помине нет: дивизию и все ее «хозяйства» расформировали еще в 1945 году.

С военфельдшерами Иванами Михайловичами Муравьевым и Васильевым, в 1939 году окончившими Тамбовскую медицинскую школу, мы начинали свою воинскую службу еще в Карело-Финской ССР. Оба Ивана работали тогда в полковой санчасти. Там же несли свою службу и военфельдшеры Верочка Ярутова, Иван Новостроенный и Саша Замашкин — наш полковой поэт. А начальник медсанбата, майор медицинской службы Сергей Николаевич Поликарпов, перед призывом в армию окончивший медицинский институт, работал в полку врачом. Однако, будучи не аттестованным, ходил тогда в красноармейской форме без знаков различия: воинского звания у него еще не было. Знающие люди про него говорили: «Подающий большие надежды хирург!» Так оно впоследствии и произошло.

А тогда, в 1940 году, мы все быстро сдружились. Не помню как, но только не на медицинской почве, так как болеть в мирное время мне не приходилось.

В хороших отношениях я был и с другими военными медиками — может быть, потому, что был живуч и не надоедал им своими хворями. Во всяком случае, когда мне представлялась возможность отдохнуть в тылу часок-другой, я всегда был желанным гостем в нашем дивизионном медсанбате. И стоило мне там появиться, как друзья сразу же поручали дежурной сестре:

— Верочка, устрой, пожалуйста, Николаеву баню, дай чистое белье и свободную койку — пусть переспит в человеческих условиях.

А на себя они брали самую ответственную и сложную в то блокадное время задачу — накормить и напоить меня сладким чаем.

Обычно надо мной шефствовали неразлучные подруги — медсестры Тамара Смолова, Верочка Татарникова и замполитрука, секретарь комсомольской организации медсанбата Дашуня Копелевич. Они же снабжали меня припрятанными «до случая» папиросами — пайком, который они получали наравне со всеми бойцами и командирами. Курить я научился в голодное блокадное время: табаком нас снабжали аккуратно. Я и сейчас с удовольствием вспоминаю отличный, довоенного производства «Беломорканал» — папиросы фабрики имени Урицкого в Ленинграде.

После того как меня перевели из родной дивизии на оперативную работу в органы «Смерш», я оторвался от своих друзей, стал реже у них бывать. Но не настолько, чтобы совсем их забыть. Наша 96-я артиллерийская бригада, в которой я служил оперуполномоченным контрразведки «Смерш», поддерживала огнем своих 152-миллиметровых пушек-гаубиц соединения фронта и появлялась то на одном, то на другом участке. Спидометры автомашин, тянувших наши гаубицы, наматывали порой не один десяток километров за сутки по фронтовым дорогам в погоне за фашистами.