Михаило Лалич - Облава Страница 31

В те дни Шелудивый в штабе Юзбашича представлял собой важную персону. Перед ним заискивали офицеры, перебежавшие с опозданием и благодарные судьбе за то, что было куда перебежать. Его непристойное вранье внимательно выслушивали местечковые политиканы, собиравшиеся тайком и строившие всякие планы, причем никто из них не осмеливался вслух усомниться в россказнях Шелудивого. Партизанка, захваченная в Дубе и оставленная в живых только потому, что была женщиной, которую долго держали в штабе как наглядное доказательство поражения и срама партизан, цепенела от страха, когда в дверях ее камеры мелькала его рыжая борода. По дороге Шелудивый подстреливал собак, но так, чтобы они еще долго жили и визжали, этим он пугал малодушных крестьян, женщин и бедняков. Так война снова принесла ему радости, подобные тем, что были в детстве: консервы, мармелад, беззаботность и безделье, оплаченное насилье, сытость и сознание исключительности своего положения.

Однако это время длилось недолго. Почему-то запретили мучить раненых и взятых в плен партизан, были введены суды и расстрелы, после чего значение Шелудивого Графа сразу упало. Какой прок в том, что в качестве штабного он участвовал в расстрелах? Его выстрел тонул в общем залпе, словно его и не было. Единственным вещественным доказательством его участия была пустая гильза, которую он выбрасывал из затвора. Какое-то время он собирал гильзы, набивал ими карманы и показывал женщинам, но потом, когда это получило огласку и его товарищи на месте казни предлагали ему забрать и их гильзы, это удовольствие было тоже испорчено.

Офицеры, получившие высокие посты или хотя бы повышение в чине и жалованье, больше его не узнавали. Политиканы снова запрятались в свои раковины вынашивать другие планы, то есть попросту исчезли. Даже осужденные переменили к нему отношение. Он перестал быть в их глазах средоточием зла, перестал вызывать ненависть, брань, угрозы. Нет, это все кончилось. Люди не замечали его при жизни точно так же, как они не замечали его после своей смерти. Шелудивый Граф стал для них пустым местом, нулем, чем-то несуществующим, на чем не задерживается взгляд. Тщетно он ухмылялся, гримасничал или напускал на себя грусть, чтобы привлечь к себе внимание: хоть бы что, все словно договорились его не замечать. Вот почему с расстрелов, на которые он шел с надеждой, как на праздник, Шелудивый возвращался подавленным и еще более опустошенным.

В утешение ему остались водка и с десяток вдовушек, мужья которых служили у итальянцев милиционерами или шпионами и партизаны расстреляли их в пору своего недолгого владычества. Одно время он подружился с итальянским консулом, по сути дела, интендантским офицером, занимавшимся снабжением лимских четнических отрядов продуктами, бензином, бракованными грузовиками и обмундированием. Шелудивый Граф водил его к вдовушкам. Консул любил напоить их и постепенно раздевать. Потом Шелудивый Граф установил связь с англичанином, членом военной миссии при главном штабе и тоже водил его к этим женщинам. Он надеялся, что знакомство с ними вернет ему авторитет и увеличит доход. Вначале так оно и было. У него появилось больше денег, и потому даже самые заядлые картежники не чурались его дружбы.

Позже, совершенно случайно, обнаружилось, что итальянцу и англичанину каким-то образом стали известны факты, вовсе для них не предназначенные. Подозрение пало на Шелудивого Графа. У него отобрали оружие и посадили. Воевода Юзбашич прибежал, чтоб лично отхлестать его по щекам и надавать пинков. Когда Шелудивый Граф рассказал, как те поступали с пьяными голыми женщинами, воевода за оскорбление национальной чести вышиб ему два зуба. Вскоре были найдены и другие виновники; Шелудивого Графа выпустили из тюрьмы. Воевода направил его в летучий отряд старшины Бедевича и при расставании сказал:

— Постарайся попасть под пулю коммунистов! Надо, чтобы тебя убили, я больше не хочу марать рук.

С тех пор с самой осени Шелудивый Граф бродит с летучим отрядом, служа ему забавой и посмешищем. Ночью в потемках идут, днем сидят в укрытии. Плохой ходок, Шелудивый к тому же плохо видел и не умел карабкаться по горным тропам. Поэтому он то и дело налетал на деревья, спотыкался о корни и падал в ямы, синяки с него не сходили. Однажды он угодил в волчий капкан и теперь прихрамывал. Все знали, что он трус, и от нечего делать придумывали разные страсти, которые их якобы ожидают. Готовясь к операции на партизанскую группу, его уверяли, будто это самая опасная из всех и что первая пуля попадет обязательно в него. Они рассказывали сны, гадали на фасоли или на картах, и всегда выходило так, что для него спасения нет. И хотя он понимал, что его разыгрывают, все равно он не мог им не верить.

Когда отсиживаются в укрытиях, их то заваливают едой, а то оставляют вовсе без хлеба и воды. Водка бывает не часто. Женщин — никаких. Последний раз — это было в сочельник, пять недель тому назад, когда жгли мусульманские села, — в кустах за домом он наткнулся на пожилую мусульманку, дрожащую от холода и полумертвую от страха. Он повел ее в хлев, приказал разостлать сено и раздеться. Она ни за что не хотела раздеваться и сказала, что у нее сифилис. Тогда Шелудивый вытащил из мешка ножницы, которые в это утро взял в доме какого-то портного, и стал ими щелкать, показывая, что перережет ей пояс и все равно добьется своего. Это ее испугало. Раздетая, она походила на труп. Чтобы расшевелить женщину, он принялся ее колоть острием ножниц, сначала легонько, потом все сильней. Она стала кричать и вырываться. Тогда он зарезал турчанку — иначе он не мог заставить ее замолчать. Впрочем, он все равно бы ее зарезал, чтобы она никому не рассказала. Потом поджег под ней сено и хлев, и новый столб дыма поднялся над горящим селом и присоединился к другим. На возню с женщиной и на поджог у него ушло около получаса, и это, судя по всему, спасло ему жизнь: те, что оказались в это время на Зуквице, были скошены пулеметами мусульман. С тех пор он еще больше уверовал в то, что, совершая подлости, он продлевает себе жизнь.

Шагая по замерзшему болоту, он силился восстановить в памяти то смешанное чувство отвращения и торжества, которое он ощутил, овладев женщиной, но это никак ему не удавалось. Только начнет вспоминать и тут же собьется — страх перед коммунистами отшиб память. Говорили, будто там Шако Челич с пулеметом и Василь, который уже дважды заставлял его лететь кубарем с крутого горного обрыва, что с ними Слобо Ясикич и опасный Момо Магич, который всегда найдет лазейку, чтобы улизнуть. Остальных он позабыл, кроме, конечно, Вуле Маркетича. В Сербии, неподалеку от Чачака, батальон Маркетича взял в плен целую роту, в которой был и Шелудивый Граф: отобрали у них оружие, сказали речь и потом поодиночке стали отпускать по домам. Когда очередь дошла до Шелудивого Графа, Маркетич поглядел на него и сказал:

— Сдается мне, большой грех беру я на свою душу, отпуская тебя живым, по глазам твоим видно, что ты порядочный гад. Убирайся поскорей с глаз долой, пока я не сделал то, что надо.

С тех пор он несколько раз видел Маркетича во сне, страшного, в каком-то дыму, и было это еще до того, как он узнал, что Маркетич прорвался из Сербии сквозь кордон немцев, четников и мусульман, где, казалось, не пролетела бы и птица, и вернулся на родину.

«Наведет меня черт на него, — подумал Шелудивый, — вечно меня несет куда не надо. Лучше всего как-нибудь словчить и не пойти туда, но как? Сказать, что заболел живот, — дважды уже говорил, третий раз не поверят. Лучше ничего не говорить, свернуть в кусты и…»

Не успел он додумать до конца, как почувствовал, что ноги его сами по себе куда-то свернули, но не в сторону кустов, а вверх, в воздух, и уже болтаются в темноте над головой. Он грохнулся на лопатки и, как на санках, заскользил по гладкой скользкой плите. И пока Шелудивый Граф соображал, что, собственно, происходит, он очутился у края лужины, покрытой тонким льдом. От его суматошных неуклюжих попыток спастись лед затрещал и проломился. Ему повезло, место было неглубокое, иначе ему пришлось бы долго ждать, чтобы кто-нибудь пришел к нему на помощь. Он лег на брюхо и выполз самостоятельно, с мокрой бородой, перепуганный насмерть подозрительным потрескиванием, которое сопровождало каждое его движение. Когда наконец Шелудивый добрался до остановившейся колонны, ему показалось, что это какая-то ограда, и он даже попытался схватиться за чьи-то ноги. Собаки православных и мусульман из Тамника, Опуча и Страны возгласили об этом событии взрывами лая. Шелудивый поднялся и сунул пальцы в рот, чтобы их отогреть.

Глядя на него, как на какое-то чудо, и не узнавая, Филипп Бекич обратился к Бедевичу:

— Это что за гад?

— Кажется, Шелудивый Граф. Вечно он так.

— Ты зачем привел этого вонючку? Чтобы все дело испортить, да?