Дэвид Бениофф - Город Страница 31

Что-то встряхнуло мое плечо, глаза мои распахнулись, и я понял, что уже некоторое время иду в полусне. Рядом шагал Коля и придерживал меня за плечо.

— Ты еще с нами? — тихо спросил он, глядя на меня с искренним участием.

— С нами.

— Пойду с тобой. Может, не заснешь.

— Корсаков же сказал…

— Не этой свинье безродной мною командовать. Видел, как он с девушками обошелся?

— Но ты же с ним так подружился.

— Нам он сейчас нужен. А его маленькая подружка… Я видел, как ты на нее смотрел. Хочешь снайпершу на мушку взять? А? Хе-хе…

Я покачал головой. От усталости я даже простонать ничего не мог в ответ на его незамысловатую шуточку.

— А ты с рыжей когда-нибудь бывал? Ой, погоди, что это я говорю — ты же вообще ни с кем не бывал. Хорошая новость в том, что в постели они сущие дьяволицы. Две из трех лучших девушек у меня в постели были рыжие. Или из четырех… не помню. А оборотная сторона медали — они терпеть не могут мужиков. Очень в этом смысле злые, друг мой. Так что будь осторожнее.

— Все рыжие ненавидят мужчин?

— Да и неспроста, если вдуматься. Какую рыжую ни встретишь — у нее в предках обязательно викинг найдется. Бегал тут, руки людям топором рубил, а потом ее пра-пра-какую-нибудь-бабку изнасиловал. И на твоей подруге до сих пор кровь этих разоров.

— Хорошая теория. Ты ей об этом расскажи.

Я старался ступать в следы того партизана, что шел впереди, шагах в двадцати от нас. По следам идти было легче, нежели по свежему снегу, но у человека впереди ноги были длинные, поэтому все равно марш давался мне с трудом.

— Уточню для ясности, — сказал я, подныривая под разлапистую еловую ветку, нависавшую над тропинкой. — Сейчас мы идем в Кошкино, чтобы найти дом, где штаб айнзацгруппы, потому что там могут быть яйца, так?

— Это мы делаем ради капитана, да. А сами по себе — и ради победы — мы идем в Кошкино, чтобы уничтожить айнзацгруппу, потому что ее надо уничтожить.

Я опустил голову, прячась от ветра в воротник отцовской шинели. Ну что еще обсуждать? Коля считал себя эдакой богемой, вольнодумцем, а сам — по-своему — так же верил в правое дело, как любой юный пионер. А хуже всего другое: я тоже не считал, что он неправ. Айнзацкоманду действительно следовало уничтожить, пока она не уничтожила нас. Мне просто не хотелось заниматься этим самому. Я что, должен проникнуть к ним в берлогу с одним лишь трофейным ножом? Пять дней назад рассказ о такой экспедиции показался бы мне приключением, о котором можно только мечтать. Я и мечтал с самого начала войны. А вот сейчас, в самый разгар приключения, жалел, что не уехал с матерью и сестренкой в сентябре.

— Помнишь сцену в конце «Дворовой псины»? Когда Радченко видит своего старого преподавателя — тот ковыляет по улице и что-то бормочет голубям?

— Худшая сцена в мировой литературе.

— Ой, прости, ты же не читал.

Колино постоянство успокаивало; он снова и снова радостно отмачивал те же шутки, рассказывал те же анекдоты — если, конечно, их можно так назвать. Будто бодренький, но выживший из ума дедушка: сидит за семейным столом, весь борщом облился — и знай себе в стотысячный раз повествует о том, как видел государя-императора, хотя все родственники уже выучили историю наизусть.

— На самом деле это, знаешь ли, один из самых прекрасных эпизодов в художественной литературе. Его преподаватель некогда был знаменитым писателем, а нынче совершенно позабыт. И Радченко за него очень неловко. Он наблюдает за преподавателем из окна спальни — Радченко никогда не выходит из квартиры, семь лет уже, как ты помнишь, — и вот он смотрит, как старый профессор бредет по улице, прочь с глаз, замахивается на голубей, бранит их. — Коля откашлялся и с выражением начал: — «Искра божья — наверняка истовая любовница. Она прекрасна. Когда она с тобой, на вас оборачиваются люди, вас замечают. Но она имеет обыкновение ломиться к тебе в неурочные часы, а потом надолго исчезает — ей не нужна вся остальная твоя жизнь, ей без надобности твоя жена, твои дети, друзья. Вечер, проведенный с нею, волнует тебя, как ничто другое, ты ждешь его всю неделю, однако настанет день, когда она оставит тебя навсегда. А однажды вечером, спустя много-много лет, ты увидишь ее под ручку с мужчиной помоложе, и она сделает вид, будто тебя не узнала».

Колю явно не брала усталость — это изумляло и раздражало меня. Сам я мог двигаться, лишь наметив дерево где-нибудь впереди и дав себе слово, что не упаду в снег, покуда не дойду до этого дерева. А когда мы доходили, я отыскивал глазами еще одно и клялся, что это уж точно станет последним. Коля же, судя по всему, мог часами скакать по лесам без устали — и при этом ораторствовать театральным шепотом.

Я чуть подождал, а когда убедился, что он закончил монолог, кивнул:

— Мило.

— Ведь правда, а? — быстро переспросил он, довольный. Как-то странно переспросил; я на ходу всмотрелся в его лицо, бледное в лунном свете.

— Ты что, всю книгу наизусть выучил?

— Ой, ну не знаю. Так, куски там-сям.

Мы перевалили пологую гряду, и снег стал глубже. Каждый шаг давался труднее, я по-стариковски задыхался и кашлял, будто у меня осталось всего одно легкое. До следующего дерева было еще долго.

— Можно спросить?

— Уже спросил, — ответил он. Все-таки его самодовольство меня иногда очень бесило.

— А что ты пишешь у себя в дневнике все время?

— Смотря какой день. Иногда просто заметки о том, что видел. Иногда что-нибудь услышу от кого-то, и мне понравится реплика-другая.

Я кивнул и провел эксперимент: закрыл секунд на десять один глаз, потом другой, чтобы каждый немного отдохнул — от ветра в том числе.

— А почему ты спросил?

— Мне кажется, ты сам пишешь «Дворовую псину».

— Тебе кажется… в смысле — критическую статью? Ну да, я разбираю эту книгу. Я же тебе говорил. Когда-нибудь лекции о ней читать буду. В России, может, человек семь знают о ней больше меня.

— А я думаю, что никакого Ушакова нет. — Я сдвинул шапку повыше, чтобы лучше видеть Колю. — Ты все время твердишь, что это классика, а я про нее ни разу не слыхал. И ты очень обрадовался, когда я сказал, что этот кусок мне понравился, ты вроде бы… загордился. Если б я тебе процитировал Пушкина и ты сказал, что хорошо написано, я ведь гордиться не стал бы, правда? Не я же написал.

Коля и глазом не моргнул. Ничего не выдал лицом, ни от чего не открестился.

— Но тебе же понравилось?

— Неплохо. Только что сочинил?

— За последние несколько часов. И знаешь, что меня вдохновило? То стихотворение твоего отца. «Зашел в кафе поэт, когда-то знаменитый…»

— И это тоже меня на мысль навело. Ты нагло его обокрал.

Коля рассмеялся, выдув в морозный воздух огромный клуб пара:

— Это литература. У нас это не называется кражей — мы это зовем «оммаж». А как тебе первая строка? Понравилась?

— Я не помню первой строки.

— «На бойне, где мы поцеловались впервые, воздух еще смердел кровью агнцев».

— Мелодраматично, нет?

— А почему нельзя драматично? Все эти современные писатели — такие премудрые пескарики…

— Я сказал — мелодраматично.

— …но если тема требует напора, будет ей напор.

— Так все это время… Чего ж ты мне сразу не сказал, что сочиняешь роман?

Коля поглядел на луну, которая уже клонилась к зубренной бахроме еловых верхушек. Скоро совсем закатится, и нам придется брести в полной темноте, спотыкаясь о корни и скользя на черном льду.

— В ту первую ночь, что ли? В «Крестах»? Я думал, наутро нас обоих расстреляют. Так какая тогда разница, что я тебе скажу. Я и сказал первое, что в голову пришло.

— Так ты же мне говорил, что нас не расстреляют!

— Ну, ты вроде боялся. Ладно, сам подумай — дезертир и мародер. Что нам светило?

Следующее дерево, что я себе наметил, росло очень, невероятно далеко — эта елка безмолвным часовым высилась над собратьями. Пока я отдувался, Коля прихлебывал из фляжки чай, как натуралист в ночном походе. Армейские пайки гораздо больше пайков для гражданских — вот так я объяснял его замечательную энергичность. Забыв, что последние дни мы с ним питались практически одним и тем же.

— Ты сказал, что ушел из части, чтобы защищать диплом по «Дворовой псине» Ушакова, — сказал я, переводя дух между словами. — А теперь сам же признаешь, что никакого Ушакова нет, да и никакой «Дворовой псины» нет.

— Но будет же. Если доживу.

— Чего ж ты из части тогда ушел?

— Тут все сложно.

— Вы что, дрючиться в кустах собрались?

Мы с Колей развернулись на голос. Вика подкралась к нам беззвучно — и так близко, что, протяни я руку, коснулся бы ее щеки. На нас она смотрела с презрением — ей, видимо, противно было находиться в обществе таких жалких солдат.

— Вам сказали идти гуськом, интервал — девять шагов.