Иван Поздняков - Пока бьется сердце Страница 31

Нет, Тилла остался жив. Был убит наповал его второй номер, всегда веселый, словоохотливый солдат Керим Керимбаев, пришедший в дивизию вместе с Тиллой. Кажется, они из одного района.

— Надо к доктору, — громко говорит Тилла.

— Куда там к доктору, он уже мертв, — произносит командир роты.

Бой утих. Славно по инерции, еще постреляли несколько минут пулеметы, поухали орудия, и вот снова наступила тишина.

— Теперь уже не сунутся, — говорит Поляков. — До утра можно и отдохнуть.

Переходим в запасной окоп, оборудованный Тиллой. Переносим сюда и телефон. Поляков обошел роту и, возвратившись, сообщил, что убито два солдата его роты. Сказал это глухим, сердитым голосам.

Садимся на дно окопа. Над головой раскинулось усеянное звездами небо. Прохладно. А завтра праздник — 26-я годовщина Октября. И эту годовщину встретим в окопах.

Ночь тиха. Где-то рядом скребет по дну алюминиевого котелка солдатская ложка. Молодец боец, не забывает подкрепиться. Слышны частые удары о скалистый грунт малой саперной лопаты: кто-то старательно зарывается в землю. Далеко-далеко, на переправе через понтонный мост, гудят автомашины. Везут нам боеприпасы, продовольствие, почту.

По брустверу окопа пробежала полевая мышь. На лицо посылалась земля, запорошило глаза. Поляков зашевелился.

— Не спится что-то, — сердится он, поудобнее усаживаясь в окопе.

— Прими сто граммов, верное лекарство.

— А ведь это идея.

Почему-то долго возится с флягой.

— Закрываю намертво, охотничья привычка, — поясняет он, отвинтив, наконец, пробку. В темноте на уровне глаз вижу протянутую флягу.

— Пей первым.

Водка теплая, противная. На первом же глотке я поперхнулся и раскашлялся. Перед глазами пошли зеленые круги.

Пробует водку и Поляков. И он поперхнулся.

— У-у, гадость! Бензин с керосином, а не водка.

Снова долго и старательно завинчивает флягу.

— Спрячем, на другой раз пригодится.

Закуриваем. Поляков тут же бросает недокуренную папиросу.

— И табак гадость, — ворчит сердито командир роты.

Поляков сидит без движения. В темноте смутно белеет его лицо. Кажется, он задремал. Начинают тяжелеть и мои веки. Уже не так отчетливо улавливает ухо окружающие звуки, они слабеют, гаснут один за другим. Не ощущаешь на лице и предутреннего ветра, холодного, пропитанного днепровским туманом и запахами степи. Опять по брустверу окопа пробежала мышь, сыплется на лицо земля, но это уже не раздражает. Даже приятно ощущать, как щекочут щеки, переносицу и подбородок маленькие струйки земли.

И вдруг сквозь сан слышу голос Полякова.

— У меня брат на фронте погиб…

Открываю глаза. Может быть, это только почудился голос соседа?

— Ты, кажется, что-то сказал?

— Брат у меня погиб, — повторяет Поляков, — вчера, перед твоим приходом, письмо получил из дому…

Внутренне съеживаюсь, хочу что-то сказать, но чувствую, что получится стереотипно и пошло. Разве признаться сейчас в том, что и у меня горе, большое несчастье? На днях я получил письмо от брата, он сообщил, что немцами расстреляна под Ельней моя приемная мать. Она была коммунисткой и партизанкой. А каким была чудесным человеком! Она ходила в дешевеньких ситцевых платьях, мерзла зимою в легком демисезонном пальто, в истоптанных ботинках, лишь бы я, безотцовщина, был одет и обут, хорошо накормлен. Редактор дивизионки, узнав о моем горе, воспротивился тому, чтобы я шел в полки за материалом для очередных номеров газеты. Но я настоял на своем. Провожая на передовую, он только и сказал: «Не лезь в пекло, береги себя». Но разве можно следовать таким советам! Разве не полезешь в пекло, не будешь рядом с людьми, с теми, у кого на душе тоже не сладко!

А если и впрямь рассказать сейчас об этом Полякову? Но зачем говорить о своем горе, когда Полякову и так тошно. Нет, уж лучше молчать.

— А знаешь, Климов, я этого брата на руках выходил, — после продолжительной паузы заговорил Поляков. — Он вроде за сына был мне. Мать умерла рано. Отец не хотел брать в дом другую женщину, боялся, что она не заменит мать, внесет в семью разлад. Так мы и жили, три мужика, без женского глаза. Отец часто ездил в командировки. Своего меньшого братуху я не обижал, обстирывал его и ухаживал за ним, как заправская хозяйка. И еду готовил. Так на моих руках и поднялся мальчонка. Был пареньком смышленым и работящим. С пяти лет помогал по хозяйству мне. Рисовал хорошо, думал после войны определить в художественное училище, да вот вышла осечка…

Командир роты умолк. Опять летит на землю недокуренная папироса. Небо сереет. Приближается утро. Дует холодный сырой ветер. По ходу сообщения кто-то приближается к нам, гулко топая сапогами и шурша плащ-палаткой.

— Здоровеньки булы! — слышим знакомый голос майора Гордиенко.

Поляков докладывает обстановку.

— Молодец, старший лейтенант! Спасибо, что стоишь ты крепко. Видел сам, как дралась твоя рота. А теперь поздравляю вас с праздником, дорогие вы мои товарищи. Ведь уже седьмое ноября! Давайте я вас расцелую.

Крепко обнимаемся и целуемся с замполитом.

— А я вам добрую весть принес, — говорит Гордиенко. — Наши войска Киев взяли.

Снова крепко целуемся.

— Тут и по чарочке не мешает, — замечает замполит. — Есть что-нибудь у тебя, старший лейтенант?

— Для такого случая найдется.

Пьем по очереди из металлического стакана.

— Надо и Матьякубова угостить, — предлагает Поляков.

— Обязательно угости, — соглашается замполит. — Золотой у тебя человек этот Тилла, первейший в полку пулеметчик. И про Киев ему расскажи. Советую без промедления обойти роту. Пусть бойцы узнают про такую замечательную победу сейчас же.

Вместе с Поляковым обходим окопы. И летит по переднему краю добрая весть: войсками Первого Украинского фронта взят Киев.

И снова день, и снова бой. Немцы опять атакуют.

Поляков и я опять находимся в просторном и ладном окопе Тиллы Матьякубова. Здесь телефон. Я выполняю обязанности убитого второго номера, подаю Матьякубову ленту. Ствол «максима» нагрелся до предела и пулеметчик бьет теперь короткими очередями и только наверняка. Глаз у Тиллы наметан, рука у него тверда: промаха не жди. По щекам стекают струйки пота, рот полуоткрыт, взгляд черных монгольских глаз застыл на прицеле.

Отбиваем четвертую атаку немцев, и когда наступает временное затишье, я тут же, навалившись на бруствер окопа грудью, крепко засыпаю. Этот тяжелый, как глубокий обморок, сон будет продолжаться минут пять-семь. Такое случается не только со мной. Сплю, но где-то в мозгу не дремлют сторожащие центры, они начеку. В перерывах между атаками солдат может забыться на минуту, но первый же грохот боя или поданная команда моментально прогонят этот тяжелый сон.

Из забытья меня выводит выкрик Тиллы. Над полем боя повисла гнетущая душу тишина. Лицо Матьякубова бледное, как у мертвеца. Побледнели даже тонкие нервные губы. Всегда узкие глаза вдруг сделались большими. Гляжу туда, куда смотрит Тилла. Немного правее нас, на нейтральной полосе, параллельно немецким и нашим окопам, бредет раненая лошадь. У нее располосован живот, и внутренности болтаются между ног, чуть не задевая землю.

Зубы у Тиллы стучат. Мне понятны его переживания. До войны Матьякубов работал в коневодческом совхозе, был объездчиком лихих степных рысаков. Лошадей он любит.

Раненая лошадь вдруг остановилась и дико заржала. Матьякубов вздрогнул, прильнул к прицелу и дал длинную очередь из пулемета. Лошадь упала.

Матьякубов по-прежнему страшно бледен. Впервые я услышал от Тиллы матерную брань. Он грозил немцам, выкрикивая:

— У, проклятые! Не люди вы, звери! Хуже зверей!

Будто приняв вызов Матьякубова, ударили немецкие пушки и шестиствольные минометы. Снова началась атака врага.

В разгар боя Тилла был ранен в плечо. Командир роты бросился к пулеметчику:

— Немедленно в санчасть!

— Не пойду, некогда, товарищ старший лейтенант! — взмолился Тилла.

Занимаю Тиллино место у «максима». Поляков перевязывает пулеметчика. Ленты подает мне ординарец Полякова. Бой нарастает. Немецкие цепи стремительно катятся к нашим позициям. Пулемет захлебывается длинными очередями, дрожит, как живой.

— Не так стреляешь, плохо стреляешь! — слышу окрик Матьякубова. Он отталкивает меня в сторону и становится к пулемету.

Немцы залегают. На помощь к ним идут танки. Это «тигры» и «пантеры». Машины хорошие, броней защищены надежно, с ними драться нелегко. Их много, десятка два. Некоторые из них уже горят, подожженные нашими орудиями, которые бьют прямой наводкой. Один из «тигров» ползет прямо на наш окоп.

Бросаю навстречу «тигру» противотанковую гранату. Недолет. Следующим метает уже целую связку противотанковых гранат старший лейтенант Поляков. Они летят прямо под гусеницу. Раздается оглушительный взрыв. Танк вздрогнул, нелепо повернулся на уцелевшей гусенице, подставив свой борт нашим артиллеристам. И они не оплошали, в упор расстреляв «тигра».