Ганад Чарказян - Горький запах полыни Страница 31

Я опять пролежал недели две и, к большому моему сожалению, пропустил сбор винограда, на котором работала вся семья. Это был настоящий праздник, который сотворили солнце, вода и земля. Но зато столько винограда я не ел никогда в жизни. Мне приносили самые лучшие грозди, которые и вялили рядом с моей пещерой. Наверное, только благодаря винограду и козьему молоку с инжиром прошел тот нехороший — с кровью — кашель, который привязался ко мне после неожиданного избиения на берегу реки.

Скоро я уже выбирался из пещеры, куда Дурханый натаскала разных пахучих трав, чтобы я, как она говорила, не пах бараном. Хорошо было сидеть на утреннем или вечернем солнышке, а то и при полной луне. Сидеть ни о чем не думая и глядеть на тополь возле глиняного кубика Сайдулло. Тополь был стройный и уже достаточно высокий — даже успел подрасти за то время, что я здесь. Он немного напоминал березу своей белой, цвета слоновой кости, корой. Правда, не гладкой и блестящей, а мягкой, замшевой. Тополь раздвоился к верхушке, при малейшем ветре наполнялся движением и говором зеленой листвы. А ночью он так ловко притворялся худенькой березкой, что тревожил и мучил знакомым трепетом листьев, течением лунного света вдоль узких ветвей. Но только луна видела мои глаза, полные слез.

Вот уже два года я в неволе, стал тайным отцом — мальчика, девочки? Снова чуть живой, как в самом начале. Глупая попытка побега. Что ждет меня впереди? Пушечный заряд картечи или тайный удар кинжала? А может, просто забросают камнями, если какая-нибудь женщина снова повадится скрашивать свои и мои одинокие ночи. В лучшем случае лет через двадцать все дети будут с голубыми глазами, а кишлак получит двойное название — Блонь-Дундуз. То ли смеяться, то ли плакать. Неужели я обречен жить одним днем, не чувствуя, как пролетает время жизни, как крадется старость, смерть? Или, может, наркотики сократят время моих мучений? Или начать помогать Худодаду уничтожать шароп? Шурави-алкаш?

Нет, надо жить, цепляясь за каждый день, как жили деды и прадеды, спасаясь трудом и в труде. Ведь не только здесь, но и дома — всюду ждет работа, которая помогает людям не только преодолевать, но и побеждать время.

У людей нет никакого запаса дней. Каждый день надо прожить так, как будто это маленькая жизнь. Прожить, ничего не оставляя на потом. А запас, возможно, появится тогда, когда, отмеченная делом, мыслью и чувством, прожита каждая минута, отпущенная человеку. Это золотой запас мудрости, владение которым дает подлинное счастье и подлинное успокоение — перед последним, в прахе земном. Откуда пришли, туда и возвращаемся, но совершили все, что должно совершить человеку.

Ребенка я уже родил, деревья сажал, осталось только выстроить дом. Тем более что здесь это совсем просто: та же пыль, смоченная водой, перемешанная с соломой, превращается на солнце в твердый кирпич. Да еще с десяток жердей на крышу — и нет проблем. А под каждой новой крышей начинает множиться жизнь. Нет, в количестве имущества простые люди не соревнуются — все это прах земной. Единственная подлинная ценность для них — новая жизнь. Она беззаботно множится не в богатых дворцах, а в бедных хижинах.

Но все же что-то подсказывало мне: как бы долго здесь ни задержался, как бы много голубоглазых детей ни родилось от меня, как бы много деревьев ни посадил в эту каменистую землю, сколько бы глиняных жилищ ни выстроил — все же каким-то непонятным образом я вернусь на родину предков, в свою дорогую Блонь. Хотя, возможно, только для того, чтобы успокоить свой прах в родной земле, рядом с отцом и дедом.

Домой — эта мысль ушла глубоко в подсознание. Каждый поступок, каждый шаг, каждая случайность проходили проверку этой мыслью, просвечивались насквозь — нет ли в них зернышка того, что медленно и неотвратимо станет реальностью?

Домой…

Иногда, задумавшись, чертил это слово прутиком на пыли, в этой вездесущей афганской пыли, мелкой, как цемент, в которой утопали ноги и которая проникала во все щели. Домой — это слово пишется просто. Но сколько в нем тоски, надежды, мечты, сколько непрожитых дней, месяцев, лет — столько, что захватывает дух и самому себе кажется, что еще немного — и безумие навсегда раскинет черные крылья и над будущим, и над настоящим.

Иногда Дурханый заставала меня пишущего палочкой на песке это слово. Всегда одно и то же. Она внимательно изучала его начертание, потом так же внимательно глядела на меня, всегда очень невеселого в этот момент. Потом решительно проводила своей ножкой в красной самодельной туфельке — производство Сайдулло — и стирала такое плохое, по ее мнению, слово. Ведь оно делало меня печальным.

В дождливые зимние дни я особенно остро ощущал отсутствие книг. Согласен был даже на библию, что носил когда-то за поясом. Тогда она спасла мне жизнь в прямом смысле. Но жизнь, когда разум спит, едва ли может считаться человеческой жизнью. Я с тоской вспоминал свои самодельные полки, плотно уставленные любимыми книгами. Там осталось еще несколько непрочитанных томов. Из привычного домашнего уюта книги манили в неизвестность, в огромный открытый мир. Совсем не такой, как в родной Блони. Это уж точно. Теперь могу сказать со знанием дела — совсем не такой. Сейчас из этого мира, куда я заглянул не по своей воле, и гораздо дальше, чем мог бы надеяться, хотелось только одного — вернуться домой и спокойно взяться за роман Владимира Короткевича, повести Виктора Козько или том избранного Михася Стрельцова — их успел только пролистать.

Все остальные книги, уже прочитанные, обласканные моим вниманием, по-хозяйски уверенно стояли на полках, а новенькие чувствовали себя только гостями, которых могут вскоре и попросить. Да, такое случалось. Не все книги задерживались в моей библиотеке, которая с годами становилась все обширней. Первую книгу — «Полесские робинзоны» Янки Мавра — подарила мама, когда мне исполнилось двенадцать лет. Я ее прочитал раз пять, и каждый раз открывал как будто впервые.

Каждая новая книга должна была быть как можно скорее прочитана — это стало первым правилом моей библиотеки. И только после прочтения, если книга оказалась достойна этого, занимала свое видное и почетное место. Тогда в любой момент я мог протянуть руку и взять нужную книгу, чтобы еще раз убедиться — место она занимает не зря. И Пушкин, и Тургенев, и Бальзак, и Толстой, и Бунин, и Шолохов — всегда снова увлекали за собой, уводили в придуманные, но такие реальные миры.

Правда, дед Гаврилка не очень одобрял мое увлечение книгами. Он очень любил повторять: «Книга книгой, но своим мозгом двигай!» Когда я показал ему эти слова в собрании сочинений Максима Горького, он был несколько смущен: оказывается, и писатели, бывает, что-то дельное говорят.

Теперь в пещере, в темноте, под шум дождя, я вспоминал свою библиотеку. Каждая книга стояла перед глазами как наяву. А «Шагреневую кожу» Бальзака начал даже пересказывать в упрощенном варианте и Ахмаду, и Дурханый. После чего Сайдулло попросил меня не рассказывать больше таких страшных историй — девочка долго была не в себе. Зато Сайдулло рассказывал ей короткие и поучительные сказки вроде из совсем обычной жизни — «Бык, осел и петух», «Вор и мудрец». Все они давали четкие модели поведения в разных жизненных ситуациях. Всюду побеждали скромные, добрые и мудрые герои, честные труженики, на которых всегда и везде держится жизнь.

Думаю, что моя далекая полка с книгами и стала той опорой, благодаря которой не потерял рассудок в ту зиму. Каждую ночь я мысленно заходил в свою маленькую голубую комнату с тахтой и письменным столом, зажигал настольную лампу с зеленым абажуром и проводил рукой по переплетам моих книг. На каком-нибудь одном из них задерживался, снимал книгу с полки, перелистывал, вспоминал содержание. Понемногу оживил в памяти почти все прочитанное — оно, оказывается, никуда не исчезает. Оно просто ждет своего часа, когда снова может прийти к нам на помощь.

После неожиданной и кровавой стычки с соседом Вали Сайдулло меня строго предупредил: один нигде не расхаживай. Мол, я знаю своего самолюбивого родственничка — он не успокоится, пока не добьется своего. И еще: готовься к принятию нашей веры. Если, конечно, хочешь остаться в живых. Только это может тебя спасти и как-то утихомирить соседа. А к дочке его не приближайся ни под каким предлогом. В следующий раз могу и не спасти тебя. Так и будешь доживать жизнь толстым и писклявым кастратом.

Да, от такой перспективы и сейчас пробегал мороз по коже. Я вспоминал, как Сайдулло умно и выдержанно вел разговор с Вали, как точно обозначал все угрозы, как льстил самолюбию этого недалекого человека. А если бы его природный ум получил шлифовку, которую дает образование, то из него мог бы получиться прекрасный дипломат, государственный деятель. Да и с обязанностями президента, думаю, он бы тоже справился. Я сужу об этом по тому, как спокойно, не повышая голоса, управлял Сайдулло своей небольшой семьей. Но любое его негромкое слово тут же становилось руководством к действию.