Михаил Белозёров - Контрольная диверсия Страница 31

Посмотрел на него снисходительно, как на недоросля, мол, потом поймёшь, когда помочи на ремень поменяешь.

— Старик, — спросил он тяжело, — а эти?..

— А эти лучшие.

— Лучшие из чего? — уточнил он.

— Давай не будем? — слёзно попросил Пророк, и глаза у него были ещё хуже, чем у братьев Микулиных, больными-больными. — Они действительно лучшие в своём деле. — Видно было, что он устал от Цветаева и терпит исключительно из-за старой дружбы.

— А не сбегут? Не предадут? — наклонился Цветаев.

— Куда бежать? — удивился Пророк так, словно Цветаев должен был знать все доводы «за» и «против». — Свои убьют, а до «наших» далеко, — снисходительно ухмыльнулся Пророк.

— В смысле? — удивился Цветаев, не обращая внимания на эту его кривую усмешку.

— В том смысле, что они ребята тёртые. Прошли всё, что можно, и явились к нам. Ты видишь, они мёртвые.

— Ну… — неуверенно ответил Цветаев. — Вижу… Ну и что?

Он подумал, что, действительно, глаза мёртвые, как у глубоких стариков. Глаза на грани отчаяния. С таким глазами долго не живут. Однако мало ли сейчас таких бедолаг?

— Достаточно? — словно отнекиваясь, пробормотал Пророк.

— Это ещё не повод цацкаться с ними, — возразил Цветаев.

— Согласен, не повод, — покривился Пророк на дотошного Цветаева. — Ладно расскажу. Попрыгали они на майдане, сбегали на войну, попали в котёл, потом — в плен к «нашим», стали добровольцами, а когда вернулись, то обнаружили, здесь у них родителей убили, сестру насиловали неделю, потом отдали майдану. Так и не нашли. Говорят, сошла с ума. Они поймали сотника, которому приглянулась их квартира, неделю совали черенок лопаты ему в задницу, а потом кастрировали, стали точно так же убивать всех тех майданутых, которые расправились с их роднёй. Действовали примерно, как ты, ночью, но потом их вычислили, пришлось прятаться. В результате оказались у нас.

— Старик, ты хочешь, чтобы я заплакал от жалости?

— Я ничего не хочу, — устало ответил Пророк. — Я хочу дело делать.

Несомненно, он взывал к здравому смыслу Цветаева.

— А ты что, знал о них? — уточнил Цветаев и, как всегда, лихорадочно подумал, что плохо понимает природу некоторых вещей, которые нельзя увидеть или потрогать. Плохим он был теоретиком, не годящимся для штабной работы.

— Конечно, — опять снисходительно ухмыльнулся Пророк. — Мне сообщили.

— Кто?

— «Наши».

— Ага, — крякнул от удивления Цветаев, — и сел наконец рядом с Пророком на ржавую, скрипучую кровать.

C гнилых матрасов поднялась пыль, Цветаев чихнул. Жизнь представилась ему сложнейшей штукой, в которой всё перемешалось, как миксере. Цветаев подумал, что устал, так устал, что после этой рукоблудной войны будет валяться три месяца кряду и то не отдохнёт.

— Жека, лишнего тебе знать не положено, голова опухнет, — воспрянул духом Пророк. — Одно добавлю, поверь, братья не подведут. Терять им нечего, врагов у них здесь, как у Гитлера в сорок пятом, родни нет, одни грехи перед кривой родиной. Живут здесь, не поверишь, на одной православной вере и надежде отомстить, воды нет, тепла нет, за могилкой отшельника ухаживают. Им хуже, чем нам! — Толерантности его не было предела. У Цветаева открылись глаза — Пророк сошёл с ума и нёс чушь.

— Ты их ещё пожалей! Я сейчас слезу пущу! — напомнил Цветаев, чтобы Пророк очнулся: это же не игры в песочнице — это война.

— У нас хоть новая родина и идея есть, а у них ничего нет. Одни призрачные надежды непонятно на что.

— Нет, не так! — упрямо сказал Цветаев. — Не знаю, как для них, а для нас уже ничего больше не будет, как было прежде.

— А у них тоже ничего не будет.

— Почему? — озадачился Цветаев.

— Родом они из Львова. Чей теперь Львов? — Пророк хитро прищурился, мол, не такой уж я сумасшедший.

— Чей? — добродушно спросил Цветаев, не ощущая подвоха.

— Польский, — назидательно сказал Пророк. — Польский!

— Не может быть! — удивился Цветаев.

— Я тебе говорю. Решили отдать по этой самой реституции.

— Отдадут город? — удивился Цветаев.

— Вместе с областью! Глупость, она знаешь, куда заводит?

— Знаю, — быстро согласился Цветаев, ибо по глупости сам однажды попадал в безвыходное положение, когда сидел на жёрдочке в выгребной яме, благо, никому из бандерлогов не пришло в голову бросить в туалет гранату. — Они сами этого захотели!

— Ну раз знаешь, то за дело!

— Старик, — не без труда согласился Цветаев. — А тебе плевать по большому счёту?

— Плевать! — сознался Пророк.

Взгляд у него стал непререкаемым.

— Ладно, старик, ты решил, я исполнил, — сказал Цветаев, помолчал. — Надо пожарную машину угнать.

— Надо, так надо. Вот и посмотришь их в деле.

— Прекрасно, старик, прекрасно, — Цветаев поднялся со скрипучей койки и развёл руками, но ирония у него не получилась, потому что он ещё раз чихнул, лишь осуждающе глянул на Пророка и направился к братьям Микулиным, которые, как ни в чём не бывало, резались в карты.

На всякий случай в тонкости дела он посвящать их не стал. Договорились только, что они угонят машину, в пять сорок должны поставить её напротив дома номер семь по Михайловской улице и ждать Цветаева.

— Да, — сказал напоследок Цветаев. — Нужны два костюма пожарника.

Все эти «гнилые» вопросы: а если предадут, а если элементарно не справятся, он затолкал подальше в себя и оставил, честно говоря, про запас в качестве претензий к Пророку, понадеявшись на его заверения.

— Сделаем, — сказал то ли Рем, то ли Ромул.

Цветаев почему-то им поверил. И всё: ни вопросов, ни интереса, полное безразличие в глазах что у одного, что у второго. Цветаев подивился на братьев, на их коллективный разум, и отправился на Прорезную, 12, Б, допивать итальянское сухое. Однако по пути «срисовал» все посты на бывшей Красноармейской и на «Динамо», и на Парковой, и на «Арсенальной», последнюю, кстати, тоже собирались переименовывать в очередного апологета бандерлогов, сбивали таблички. Но это уже были рутинным делом, на которое никто не обращал внимания, то ли радуясь, то ли горюя от ветра перемен.

На Крещатике он вдруг подумал, что майданутые от усердия могут перегородить проезжую часть дороги, и суеверно скрестил пальцы, потому что против таких обстоятельств был бессилен.

Повинуясь странной прихоти, влил во фляжку сухое итальянское вино — возникла у него вдруг такая потребность, и он, привыкший идти на поводу у своего второго я, исполнил заказ, ещё не зная, востребуется он или нет.

Вряд ли бы ему окончательно и бесспорно повезло, если бы в предрассветных, уже августовских, сумерках он не столкнулся с человеком в майке и трико. Завидев Цветаева, он остановился с пустым ведром у мусорного бака и пропустил Цветаева, хотя раз двадцать мог прошмыгнуть в подъезд.

— Вы меня ждали? — удивился Цветаев, замедляя шаг, так спрашивают у судьбы разрешения перебежать дорогу.

— Вас, — ответил мужчина.

— Из-за пустого ведра? — с непонятным облегчением догадался Цветаев.

— Да.

— Спасибо, не ожидал.

— Вы им там врежьте, — вдруг доверительно посоветовал мужчина, и лицо его в сетке морщин сделалось просящим.

— Кому? — удивился Цветаев на всякий случай и остановился.

— Ну тем, на площади, — мужчина мотнул головой туда, где до сих пор сидели майданутые.

— Почему вы решили, что я иду на площадь?

— А вы наш, — хитро улыбнулся мужчина. — Я за вами уже месяца три наблюдаю из того окна, — он показал на второй этаж, над переходом в соседнюю улицу. Вы шпион, то есть доблестный разведчик, вчера в чёрном комбинезоне вернулись, а потом дом на площади загорелся.

— Хм… — на всякий случай смутился Цветаев.

— Не бойтесь, не бойтесь, никому не скажу. Если бы хотел, давно… у нас нынче доносительство в почёте. — Он снова мотнул головой на белый ящик на противоположной стороне улицы, с помощью которого «обізнані» киевляне могли исполнить свой гражданский долг. — Смело делайте ваше дело. Избавьте нас от этих мерзавцев. Я хочу, чтобы в Киеве снова цвели каштаны.

— Не понимаю, о чём вы говорите, но на всякий случай приму к сведению.

Именно так должен отвечать истинный разведчик, подумал Цветаев. На лице у человека промелькнуло сожаление о затеянном разговоре.

— Я ведь вначале туда ходил, думал, историю творю, а теперь этот евромайдан проклинаю. Вы даже представить себе не можете, с какой тоской я вспоминаю свою маленькую, но твердую пенсию, курс доллара по восемь гривен, устоявшуюся жизнь, ежегодные поездки в Крым с внучкой, у неё астма. Теперь я понимаю, что скоро всех тех, кто делали майдан, станут бить и гнать большой метлой! Удачи! Я нашим людям дорогу с пустым ведром не перехожу.

— А кому переходите? — не удержался Цветаев.

— Всем остальным.