Михаил Демиденко - Приключения Альберта Козлова Страница 31

Мы пришли к длинной палатке. Капитан мне понравился. У него странно болталась левая рука — он совал ее в карман галифе, но она выскакивала из кармана. Мы вошли в палатку.

В палатке стояли самодельные столы. На двух жердях, подпирающих потолок, проволокой прикручены воронки для сбора смолы. В них был налит керосин. Чадили самодельные фитили из пакли. Света хватало лишь на то, чтоб не пронести ложку мимо рта.

— Барышни! — крикнул капитан. — Покормите!

Он достал из кармашка гимнастерки квиток на ужин — бумажку с подписью начальника тыла. По таким квиткам кормили тех, кто не стоял на довольствии в столовой.

Глядя, как капитан расправлял на столе квиток, я догадался, что он из госпиталя. Для этого достаточно поглядеть лишь на обувь. По обуви легко определить, сколько человек прослужил в армии — хромовые сапоги сохранились у кадровиков, в основном у политсостава; яловые тоже говорили о том, что человек пришел служить до начала боевых действий, потому что основная масса командиров, призванных после 22 июня 1941 года, ходила в кирзе. На ногах бойцов плескались обмотки. Правда, с сорок второго года появились и немецкие сапоги.

На капитане были новенькие хромовые сапожки: он прибыл из глубокого непуганого тыла, где ночью в окнах домов светятся огни.

— Давай знакомиться, Козлов, — предложил капитан и протянул мне правую руку. — Борис Борисович Иванов.

— Откуда знаете мою фамилию? — спросил я.

— Я все знаю, — заверил капитан.

Принесли две миски с рагу. Когда мы управились с мясом и рисом, перед нами поставили по кружке молока.

Хорошо было сидеть в столовой командного состава — сухо, тепло, светло, пахло вкусно.

Капитан ел не спеша, молоко пил маленькими глоточками.

— Значит, в Бессарабии не был? — спросил он во второй раз.

— Нет.

— Я был… Меня там шарахнуло. Очнулся в Оренбурге. Напротив мечети. По улицам ишаки пасутся, прямо тишь да гладь.

— Вы были пограничником? — почему-то спросил я.

— Нет, кавалеристом… Шить умеешь?

— Умею пуговицы пришивать.

— Отлично! Он отвернул в пилотке клеенчатый ободок, редкими неточными движениями размотал с иголки нитку.

— Пришей на рукав, — попросил он, положив на стол звездочку.

Теперь я знал, что он политработник. В звании капитана положено было быть батальонным комиссаром.

— Себе тоже пришей, — сказал он и положил на стол золотистую ленточку. Такие ленточки нашивались за тяжелые ранения.

— Насколько известно, — сказал он, — ты лежал в госпитале. Разве не так? У тебя была тяжелая контузия — значит, положена нашивка.

Возвращался я в дежурку на ощупь — после сытного ужина ночь, казалось, стала совсем непроглядной. Попадались разлохмаченные плетни, скользкие огороды… На тропинке, по которой в светлое время я бежал, не глядя под ноги, обнаружились ямы, торчали цепкие корни.

Дежурный сидел у телефона и кричал в трубку:

— Малина слушает!

Звонили «Рябины», «Ташкенты»… Что-то стряслось, и телефон звонил беспрерывно. Дежурный, запутавшись в наименовании ягод, корнеплодов и городов, заговорил открытым текстом:

— Дежурный по полетам, говорит дежурный по штабу… Поезжай к посадочным знакам! Полоса темная. Движок отказал… Хорошо! Буду на проводе. Выезжай немедленно! Хорошо, позвоню в мастерские.

Я прошелся по комнате, встал напротив дежурного, повернулся плечом к свету, чтоб ему лучше была видна моя грудь и на ней золотистая нашивка за ранение. У дежурного оказалась плохая наблюдательность, разведчик из него не получился бы: он не заметил моей нашивки за ранение.

Воспользовавшись перерывом между телефонными звонками, он сказал:

— Козлов, минут через двадцать-тридцать пойдешь в политотдел. Сейчас там совещание. Тебя просили прийти.

Непонятно работал штаб! Какое могло быть совещание в политотделе, если я не успел никого предупредить о нем?

Я опустился на лавку, вытянул ноги.

— Как связь у старшего лейтенанта? — спросил я.

— Работает, — сказал дежурный, глядя в потолок. — Ну и ночка выдалась! Быстрей бы самолеты прилетали. Связь — ерунда, связь восстановят в один момент. Посерьезнее вещи происходят: движок отказал. Скоростным самолетам слепой посадки не сделать — разобьются. Иди в политотдел!

Пришлось идти.

— Рядовой Козлов, — рявкнул я с порога и вынул книгу приказов, в которой не стояло ни одной подписи.

На меня зашикали — у приемника в первой части блиндажа (он был перегорожен) сидели люди и слушали Москву. Левитан читал последнюю сводку Совинформбюро. Политруки записывали сообщения в блокноты, чтоб, вернувшись в подразделения, выпустить листки. «Молния» — дивизионная многотиражка, вернее малотиражка, у нас еще не выпускалась.

Левитан закончил чтение, люди встали и подошли к огромной карте европейской части СССР, висевшей на стенке. На карте булавками была наколота красная лента. Ленточка тянулась от Кавказа, через Сальские степи к Сталинграду, огибала Воронеж, бежала к Туле, затем вверх к Ленинграду и еще выше, к самому Белому морю.

— Здесь будет решаться исход войны, — сказал кто-то и показал на Сталинград.

Трудно было поверить, что в маленькой точке могла решиться большая война, — одна линия фронта вымахала на карте метра на четыре. Сталинград — кружочек, которым обозначался населенный пункт с населением триста-пятьсот тысяч жителей. Воронеж тоже обозначался таким же кружочком.

— Зачем они сюда полезли? — задал я вопрос.

Так получилось, что я встрял в разговор старших.

Никто не осадил — видно, многие думали так же, как я. Дивизионный комиссар тоже не оборвал — может быть, он не заметил, кто задал вопрос, скорее всего сделал вид, что не заметил.

— Товарищи, — сказал он, — в политбеседах прошу подчеркивать: основная масса войск противника, по данным разведки, сосредоточена здесь, — он ткнул пальцем в Сталинград. — Наша задача — надежно прикрыть правый фланг Сталинградского фронта. Там идут ожесточеннейшие бои. Во время бесед подчеркните перевооружение. Увязывайте практическую работу о событиями на всем фронте. Если на Воронежский фронт прислали первоклассные машины, то, нужно понимать, в Сталинграде не хуже техника… Согласны?

Слушая комиссара, я совсем осмелел. И то, что меня не оборвали, не поставили на место сразу, позволило набрать в грудь воздуха и рявкнуть чуть ли не басом:

— Правильно. И я так думаю.

Минуту стояло молчание, как на траурном митинге, затем грянул хохот:

— Го-го-го!..

— Ха-ха-ха!..

— Наконец-то все стало ясным!

— Стратег! Хе-хе-хе…

— Кто такой? Как тебя зовут-то?

— Это Козлов, воспитанник! — сказал батальонный комиссар. — Как ты сюда попал-то?

Я молчал.

— Давай познакомимся, — протянул руку комиссар дивизии.

— Рассыльный боец Козлов, — сказал я.

— А-а… — протянул батальонный комиссар. — Ясно! Это я вызывал рассыльного. Чтоб дорогу показал политруку Иванову.

Подошел знакомый капитан, с которым мы на пару ужинали в столовой, Борис Борисович.

— Знакомьтесь!

— Да мы старые приятели, — ответил капитан и весело подмигнул: мол, не вешай носа, ничего страшного не произошло, бывает хуже.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой наш герой продолжает нести службу.

Спать я лег в первом часу ночи и, показалось, ненадолго.

Что-то разбудило. Телефоны молчали, да и вряд ли бы я проснулся на их звонки. Чуть слышно дребезжали стекла в окне; шурша, сквозь щели с потолка сыпалась тонкая струйка опилок. Над головой в дубовой рамке висела, покосившись, выписка из устава: «Пехота Красной Армии является основным родом войск. Она сильна…» У окна поскрипывали старые ходики. Я босиком подошел к ним, подтянул груз — гирьку с тремя подковами. Ржавые стрелки показывали семь. Неужели я так долго спал?

Я торопливо намотал на ноги портянки, натянул сапоги, застегнул гимнастерку, прихватил пояс с тесаком в деревянных ножнах и, приглаживая пятерней волосы, вышел в коридор.

В коридоре стояла тишина. Не хлопали двери, не стучали сапоги, лишь в самом конце коридора прохаживался часовой.

И вдруг накатился гул. Он накрыл дощатый барак, как ладонью, и стены заходили ходуном, отвалился шмот тонкой сыпучей штукатурки и неслышно упал на пол.

Инстинктивно я бросился к двери, выбежал во двор. Быстрее в укрытие, под землю, к центру Земли! Пусть там плавится гранит, зато туда не пробьется бомба.

Во дворе было солнечно. Ветер нес паутину, она грустно искрилась, над лесом галдели испуганные галки и сороки.

На плоской крыше бревенчатого сарая стояли люди. Среди них дежурный по штабу с красной повязкой на рукаве. Люди смотрели в небо.

Это было настолько неожиданно, что я остановился посредине двора. Если налетели самолеты, то почему же люди не бежали, не падали, а лезли на самое видное место?