Владимир Першанин - Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!» Страница 32

Раненый был без шинели. Низ живота прямо поверх ватных штанов перемотан бинтом, желто-красным и сплошь мокрым. Одна нога превратилась в обрубок, лицо застыло от боли и пережитого страха. Покалеченного бойца тащил, выбиваясь из сил, его товарищ. Увидев политрука, он застыл, опасаясь, что его снова погонят на передний край. Раненый обмяк, стал валиться. Воронков не мог оторвать взгляда от иссеченных осколками, пропитанных кровью и мочой ватных штанов. Он живо представил, что натворила мина, и мгновенно вспотел.

– Здесь оставить? – понял по-своему реакцию политрука второй штрафник.

При этих словах тяжело раненный открыл глаза, хотел что-то сказать, но вместо слов выдул розовый пузырь, который лопнул и потек слюной с губы. Оставаться с искалеченным человеком было не менее страшно, и Воронков сделал штрафнику знак рукой:

– Неси, – и зачем-то спросил: – Тяжело ранен?

– Не приведи бог, – стал торопливо докладывать добровольный санитар. – Все всмятку размолотило, три пакета извели, а сквозь бинты текет и текет.

– Иди, – перебил его Воронков.

Боец снова взвалил на плечо тяжело раненного и сказал торопливо шагнувшему прочь политруку:

– Так я на вас сошлюсь, если что. Надо нести бедолагу. Из кишок, наверное, текет. Спасать человека надо.

Последние слова Виктор Васильевич уже не слышал. Он оказался на открытом месте, где его обстреляли. Зловредного ординарца поблизости не было, и Воронков благополучно дополз до круглого орудийного окопа, где сбились десятка два человек. Люди лежали между орудийными гильзами и ломаными ящиками, вот откуда взялась дощечка на руке раненого.

– Здесь все уцелевшие? – спросил Воронков у сержанта.

– Славяне живучие, – ответил тот. – Еще столько же в соседнем окопе, да и по другим норам люди прячутся.

Немцы по-прежнему обстреливали поле. Спасаясь от пулеметных очередей, сверху прыгнул Кутузов, подмял лежавших и засмеялся:

– Ну, вот я живой.

Приятели хлопали его по спине и предлагали закурить. Кавказцы Азамов и Ягшиев сидели, как всегда, в стороне, втиснувшись в отсечный ровик. Оба пугливо прислушивались к стрельбе и тревожно переговаривались. Для раненых освободили место, они лежали бледные, молчаливые.

– Их выносить срочно надо, – напомнил сержант. – Почти все тяжелые, мы их перевязали, а что толку. Сами гляньте.

Он показал глазами. Воронков увидел в метре от себя бойца, лежавшего с поднятой культей. Мокрый бинт сочился, вишневые капли набухали и равномерно срывались на рукав шинели другого раненого. Тот не замечал, что ткань пропиталась кровью, так как находился в более тяжелом положении. Горло было замотано обычным полотенцем с широким бурым пятном, под голову подложили пустой ящик. Человек кашлял, захлебывался, глаза обморочно закатывались.

Сержант смотрел на Воронкова с надеждой. Политрук не испугался, пришел сюда в самое пекло и, наверное, что-то придумает. Прекратили тревожное бормотанье непонятные восточные люди Азамов с Ягшиевым и высунулись из бокового ровика, где когда-то хранились снаряды. Кутузов трогал распухшие уши и чего-то ждал.

– Командир требует продолжить атаку, – неуверенно проговорил Воронков.

При этих словах Кутузов усмехнулся и недоверчиво покачал головой. Азамов и Ягшиев снова спрятались в ровик. Сержант свернул самокрутку и предложил Воронкову. Политрук отказался, полез за папиросами. Пачка смялась, остались лишь оторванные мундштуки и месиво табака с обрывками бумаги. Кутузов осторожно потянул пачку к себе.

– Давайте я вам сверну. Милое дело, из папиросного табака самокрутки вертеть. Нам в лагере иногда капитанский табачок выдавали. Ну-ка, лизните…

Он протянул самокрутку из газетной бумаги, Воронков послушно лизнул сгиб, принял цигарку и закурил. Неожиданное дело, чтобы блатные делали офицерам самокрутки. А Кутузов продолжал рассуждать:

– Товарищ Сталин тоже любит в трубку папиросный табак набивать.

– Да, – согласился Воронков. – Кажется, «Герцоговину Флор».

В этом общении штрафников со старшим политруком (считай, по званию капитан) проглядывалось что-то наигранное, натянутое. Воронков был слишком далек от них, он занимал ранее еще более высокую должность, сидел на совещаниях рядом с генералом, случалось, и выпивал. А сейчас оказался в окопе посреди нейтралки, и жизнь политрука зависела от разношерстной штрафной публики.

– Идти придется, – сказал после минутного молчания Воронков.

– Бежать, – поправил его сержант.

Он вызвал еще одного командира отделения, тот приполз из соседнего окопа и доложил, что у него также имеется двадцать бойцов. Не меньшее количество залегло на поле, им приходится туго, поэтому они поддержат атаку. В наличии оказалось два ручных пулемета. Легко раненные пообещали, что пока не уйдут и поддержат атакующих винтовочным огнем. В этом не было особого героизма, уйти в санбат они не смогли бы сейчас и при желании. Воронков окончательно завоевал доверие, когда подтянул к себе винтовку и рассовал по карманам несколько обойм.

– Эх, винтовочка-винтовочка, породнились мы с тобой, – весело пропел политрук. – Ударим, товарищи?

– Еще как!

Тягуче завыла мина, набрала высоту, долго падала, затем с коротким треском взорвалась неподалеку.

– Пятьдесят миллиметров, – определил кто-то. – Мелочовка, но вредная, сволочь.

Люди напружинились. Орудийный окоп был тесно набит, если сюда угодит даже мелочовка, то натворит дел. Вторая мина упала ближе. Надо вставать. Показывая, что подняться будет не просто, пулеметная очередь хлестнула по брустверу, расщепила цевье чьей-то винтовки. Владелец с такой озабоченностью рассматривал поврежденное оружие, что соседи невольно рассмеялись.

– Бери мою, – предложил один из раненых. – Дарю, не жалко.

Смех затих. Стало ясно, кто-то погибнет в первые же секунды, преодолеть себя стоило огромных сил. Пауза затягивалась, и сержант уже собирался поторопить Воронкова. Однако в этот момент послышался треск гранат и крики на правом фланге. Ждать было нельзя, это понял даже Воронков, не слишком сведущий в законах боя. Он поднялся первым:

– Там сражаются наши товарищи! Вперед.

Ходырев прикончил пулеметчиков под бетонной плитой и выпускал остаток ленты по всем целям подряд. Менее эффективно действовали расчеты «максимов» во главе со старшиной Глуховым. Они не трогались с места и вели огонь с большого расстояния. Брали интенсивностью стрельбы. Вода в кожухах закипала, расчеты спешно откидывали крышки и опустошали фляги, прерывая огонь лишь на минуту. Очереди «максимов» летели с большим рассеиванием, однако нервировали врага.

Бызин первый воспользовался пулеметной поддержкой и внезапно поднял свое отделение. В этом ему помог уголовник Надым. Неизвестно, в какую сторону провернулись его мысли, однако он заревел с яростью: «Вперед!», и кинулся вслед за сержантом. Уголовника не посмели ослушаться трое-четверо воров, рангом помельче, дружно бежали бойцы, верившие разжалованному лейтенанту Бызину, не отставали и более робкие штрафники.

Маневич среагировал мгновенно, ему помог сапер Паша Мысниченко. Взвод бежал к окопам противника с отрешенностью и злобой, все орали непрерывное «а…а…а», которое катилось впереди цепи. Немцы вели беглый огонь. Чтобы поймать на мушку и метко поразить бегущего человека, требуются крепкие нервы, а они сдавали в тот период и у той и другой стороны. Шестая армия Паулюса стояла практически на месте уже полтора месяца, когда передовые части вошли в Сталинград. Уже наступил ноябрь, близилась суровая русская зима, а движения вперед не было. Натиск русских отбивали пока сравнительно легко, но он не ослабевал.

И вот новая атака. Она отличалась от предыдущих отсутствием артиллерийской подготовки и настойчивостью. Унтер-офицер нырнул в окоп под бетонную плиту, отодвинул тело тяжело раненного пулеметчика и взялся за рукоятки старого кайзеровского пулемета «МГ-08». По обеим сторонам вели огонь солдаты его отделения. Опытным ухом, как хороший дирижер, он уловил излишнюю торопливость. Автоматы соревновались друг с другом в скорости, выпуская длинные неприцельные очереди. Пять-шесть винтовок хлопали с невиданной скорострельностью – при таком темпе не поймаешь цель.

Оставалась надежда на себя и второй пулемет на острие окопов. Унтер-офицер хладнокровно открыл огонь. В рамке прицела возникали и пропадали фигуры в песочных шинелях и меховых шапках, они тянули варварские штыки, узкие, коварные, с блестящими жалами. Красноармейцы падали лицом вперед, их толкала инерция бега. И это было не менее тревожным признаком, чем беспорядочная стрельба отделения. Сегодня русские не шарахались, не сбивались в толпу, как это случалось раньше. Они продолжали бег, и жала штыков приближались.

Второй номер, несмотря на перебитую ключицу, помог быстро перезарядить ленту. Унтер-офицер стрелял, поворачивая ствол по дуге, впереди него образовалось мертвое пространство, заваленное телами. В какой-то момент он отпустил гашетку и не услышал второго пулемета. Хуже того, навстречу ему по траншее бежал раненый солдат. Куда, зачем? Причину он понял быстро – русские прорвались.