Эдуард Нордман - Не стреляйте в партизан… Страница 32

Особенно плотно партийные комитеты занялись мелкими отрядами и группами, которые зачастую действовали по своему усмотрению. Малочисленные и плохо вооруженные, они не могли рассчитывать на серьезное противодействие немцам и полиции, потому не создавали постоянных баз, а кочевали из леса в лес, из деревни в деревню. С их стороны чаще всего и допускались случаи неправильного отношения к местному населению.

Как отмечал секретарь Брестского подпольного обкома партии З.Ф. Павловский, в подобных группах нередко царили упаднические настроения: «Все равно придется погибнуть, потому делай, что хочешь».

Обкомы, райкомы сводили такие группы в более мощные боевые единицы, назначали новых командиров и комиссаров, создавали в них партийные и комсомольские организации, подчиняли общей схеме действий и общей дисциплине. Так что если не надо преувеличивать заслуги подпольных райкомов и обкомов партии, то нельзя и приуменьшать их роль в развитии всенародной войны в тылу врага.

Скажу откровенно: в контактах с населением очень важно было найти правильные слова, нужные для каждого конкретного случая. Но не всегда слов было достаточно. Ведь нам приходилось объяснять не только свои поступки. У кого-то забрали часть живности, одолжили лошадь на время, а оказалось, что навсегда…

Нужно было отвечать и на другие вопросы. Почему отступила Красная Армия, если все говорили, что она непобедима и любого врага разобьет на его территории? Почему перед войной многих несправедливо обвинили, осудили? Мы же знаем, что они не были шпионами и вредителями. Это очень болезненные вопросы. Особенно трудно было вести такие беседы на первом этапе войны. Но мы не уклонялись от них.

Как отмечает в своих дневниках В.3. Корж, вступали в дискуссии даже с «самыми языкастыми». Именно то, что мы не уклонялись от трудных разговоров, давало наибольший эффект. В то же время должен сказать, что для нас, партизан Пинского соединения, такие беседы были, пожалуй, более болезненными, чем для других. Мы действовали по обе стороны бывшей советско-польской границы, и сложность заключалась в том, что многие приграничные советские районы пострадали во время репрессий особенно сильно.

Приведу еще одну запись из дневника Коржа:

«7.1Х.41. С утра были в двух деревнях: д. Милев (Милевичи. – Э.Н.) и д. Залючица на бывшей границе (СССР и Польши до 1939 г. – Э.Н.). Какую жуть наводят эти деревни, ни в одном доме не найдешь мужчину. Только ребятишки и женщины. Когда спросишь, где папа или где муж, получаешь один ответ: «Папу или мужа давно забрали, некоторых – 3 – 5 года». Когда спросишь, за что, получаешь один ответ: «Не знаю за что, он не виноват. Просто злые люди наговорили, а товарищи не разобрались и взяли».

И я пришел к убеждению, что столько противников советской власти не было и не могло быть. А иначе она бы не удержалась и не имела бы таких успехов.

Это действительно «шпиономания» и поверхностная, несерьезная разведка. И всякому дураку дают решать судьбу человека. Этот дурак, воображая больше, чем соображая, не жалея народ, подписывает протокол допроса. И решается судьба целого семейства, т.е. обвиняемый идет в тюрьму, на высылку или на уничтожение, а вся семья, зная, что он не виноват, и не доверяет советской власти. Но, между прочим, знает, что нет больше (лучше. – Э.Н.) власти для трудящегося, чем советская, а почему так делается – не понимает.

Вот этот прохвост, горе-руководитель, негодяй, подхалим, гоняясь за дешевым авторитетом, желая состряпать побольше дел и «найти больше врагов», решает судьбу человека. А другая сволочь, сидя где-нибудь в центральном аппарате, утверждает эту бездушную бумажку, и судьба человека решена.

Попробовали бы они завоевать советскую власть, поработать действительно с народом в тылу противника, чтобы узнать, что такое советская власть, кто ее опора и как надо жалеть свой народ – этот ценнейший капитал. Я записал свои соображения и соображения народа в отряде, поскольку все откровенничают (подчеркнуто мною. – Э.Н.).

Другой пример, который подтверждает написанное мной. Это мой разговор 2.IX.41 в бывшей Польше (по другую сторону реки Случь, бывшей госграницы. – Э.Н.). Отряд дневал на хуторе, потому что был сильный дождь, холод и есть было нечего. На этом хуторе жили старик восьмидесяти лет и два его сына, уже пожилые. Они нас кормили, конечно, но только потому, что мы были вооружены.

И вот я спросил старика: «Как живется, дедушка?» – «Ой, детки, плохо. При польской власти еще кое-как жили, а при этих большевиках никакой жизни нет. Вот был я за рекой у своих. Там же не осталось ни одного мужчины около границы. Всех побили (арестовали, выселили. – Э.Н.). Разве это власть? Так робит сейчас Гитлер, убивает, расстреливает невинных людей. Это не власть, если она уничтожает ни за что своих людей».

Потрясающая запись по своей глубине, откровенности. Крик души, боль сердца. Я привел эти строки дословно, потому что знаю: многие из обиженных советской властью потом подались в услужение к немцам. Были случаи, когда руками фашистов сводились старые счеты.

Вот еще одна выписка из архивных документов: Жена Кафмана, бывшего жителя Давыд-Городка в нынешнем Сталинском районе, арестованного НКВД, донесла, что братья Фельдманы активно участвовали в работе сельсовета. Фельдманы были расстреляны.

Пусть меня никто не обвинит, что я специально подобрал еврейские фамилии. Просто в городах и особенно местечках Западной Белоруссии еврейское население было многочисленным, нередко преобладало. Подобные случаи были среди разных категорий местных жителей, это печальный факт. Они осложняли и жизнь самому населению, и партизанскую работу, как ее называл Василий Захарович.

Хочу обратить внимание на слова Коржа о том, что «люди в отряде откровенничают». Это на самом деле было так. Подобная откровенность помогала нам становиться единомышленниками, значит, помогала драться. Здесь нет никакого преувеличения.

Эту запись В.3. Коржа я запомнил на всю жизнь и однажды сослался на нее в разговоре с председателем КГБ СССР Ю.В. Андроповым. Я тогда тоже работал в центральном аппарате КГБ. Зашла речь о введении личных лицевых счетов оперативным работникам, чтобы повысить их активность и усердие. Юрий Владимирович тогда спросил, каково мое мнение на сей счет. Я ответит без колебаний:

   – Ни в коем случае нельзя этого делать. Будет снова 37-й год.

   –  Не боишься говорить мне об этом? Ведь я дважды на заседании коллегии комитета выступал в поддержку таких счетов…

   –  Говорю как коммунист с коммунистом, – сказал я и еще раз подтвердил свое мнение.

Вскоре Ю.В. Андропов отказался от идеи ввести личные лицевые счета оперативным сотрудникам. А если бы в 1967 году он не прислушался к голосу партизана? Не получилось бы так, как описывает в 1941 году В. 3. Корж?

Суждения Василия Захаровича пригодились мне не только в том разговоре с Андроповым. Я довольно долго проработал в Комитете государственной безопасности. И не только в его центральном аппарате в Москве. До этого возглавлял управление КГБ по Минской области, затем – управление КГБ по Ставропольскому краю. Потом был председателем КГБ Узбекистана.

Рассматривая тысячи дел по реабилитации осужденных в 1937 – 1939 годах, старался внимательно, бережно относиться к судьбе каждого человека. Даже к его посмертной судьбе. А может, и наоборот – особенно к посмертной. Ведь это уже было нужно детям и внукам пострадавшего. Строжайше следил за соблюдением законности.

И в Минске, и в Ставрополе, и в Узбекистане, и в Москве удалось уберечь от тюрьмы не одну сотню людей. Для меня в I960 – 1980-е годы была важна профилактика правонарушений. Это школа Коржа, в чем не стесняюсь признаться. Его жизненные уроки засели в подкорке на всю жизнь.

А что касается того, боялся ли я откровенничать с всесильным Андроповым… Не скрою, за свою жизнь я не раз убеждался в резонности китайской поговорки, которая гласит, что тот, кто говорит правду, своей смертью не умирает.

После одного из моих горячих выступлений на пленуме ЦК Компартии Белоруссии, когда я, будучи первым секретарем Телеханского райкома партии, резко критиковал главу белорусского правительства, К.Т. Мазуров, работавший тогда первым секретарем ЦК, в перерыве бросил: «Ну не умрет Эдуард своей смертью!» Но в его словах все же мне послышалось скорее одобрение, что не растерял партизан пороху.

Говорить правду, быть откровенным с людьми старался и стараюсь всегда. Я остался без отца в восемь лет. Матери вообще не помню, потому что было мне всего три года, когда она умерла.

Из школьных лет почему-то врезался в память пионервожатый, который со всей серьезностью говорил нам, что «Капитал» Маркса в третьем классе читать еще рановато, но в четвертом надо начинать обязательно. Я, честно говоря, пробовал. Ничего не понял.