Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных Страница 32

Голоса и лязг гусениц по ту сторону поднебесья затихли. Из штольни тоже не доносилось больше ни голосов, ни выстрелов. Приумолкли, зная об их свидании за каменным простенком, и раненые. Маленькая каменная пещера как бы отделяла Андрея и Клавдию от обоих враждующих лагерей, превратившись в своеобразное нейтральное убежище, в котором можно было хоть на несколько минут укрыться от всего того страшного и необратимого, что происходило сейчас на израненной, как никогда щедро усеянной телами погребенных и непогребенных земле.

— Фельдфебель! — вдруг донеслось из того, наземного мира. — Уберет кто-нибудь в конце концов это растерзанное тело?

— Это разворотило гранатой унтер-офицера из первой роты.

— Меня не интересует, кого здесь разворотило! Приказываю: немедленно убрать!

— Но, господин обер-лейтенант, это могут сделать только санитары.

— Миша, слышь, Михаил?! Как думаешь, есть хоть какая-то надежда вырваться отсюда? — сразу же послышалось уже из мира подземного.

— Черта с два. Наши попрут не раньше чем через месяц, когда основательно закоченеют в своих окопах. А у нас тут ни харчей, ни патронов. Не говоря уже о бинтах-йодах.

— Тогда, может, действительно старшина Бодров поступил мудро?

— А хотя бы и мудро. Торопиться вслед за ним все равно не стоит. Подождем-потерпим. Что нам терять?

— Обидно, что немцы поверху, по нас, по живых ходят. Словно мы уже в могиле.

— Пусть потопчутся. Если все так пойдет, дня через три я маленько оклемаю. Вот тогда многим из них тоже придется полежать.

Голоса. Выстрелы. Вновь голоса. Далекие, угрожающе чужие.

— Может, нам и не суждено… — вновь заговорила Клавдия, избавляясь от магии чужих голосов. — Не знаю… Но ведь наши чувства… Пока мы живы, никто не сможет лишить нас этих чувств.

Андрея поразило, что о чувствах Клавдия говорила так, словно они давным-давно признались в них друг другу. Словно их встреча была долгожданной, а слова, которые она произносит, томились в их душах и витали в соединявшем их чувственном, любовном эфире. А ведь ему казалось, что, увлеченная своим майором, учительница не обращает на него никакого внимания. Если, конечно, не принимать в расчет некие намеки на легкий флирт.

«Но ведь она… — учительница», — вспомнилось Андрею. И в нем явственно взыграл укорененный в душе каждого мальчишки, каждого ученика «страх вежливости» перед всякой — молодой ли, в почтенном возрасте — учительницей.

А еще он вспомнил, с каким брезгливым пренебрежением говорила о ней, о «фрицовской учихе», Калина Войтич, — с пренебрежением, и в то же время—с ревностью. А ведь и в самом деле странная вещь: горстка людей оказалась между двумя фронтами, на грани гибели, но даже эта ситуация почти ничего не изменила в их поведении — влюбляются, ненавидят, и даже ревнуют…

Кстати, где сейчас Калина? Черт возьми, действительно, где она? В последний раз он видел Войтич вчера утром, когда, устроившись на том самом перевале, на котором давала свой первый бой в роли снайпера, она помогала «привратному заслону» выбивать из-за валунов залегших немцев, попытавшихся было расчистить от камней подъезд к Каменоречью. Причем на рассвете они пытались сделать это под обстрелом заслона, рассчитывая на огневое прикрытие своих.

— Здесь без вас справятся, — проворчал Беркут, залегая рядом с ней на заледенелую снежную корку скального грунта.

— Ни хрена они тут не справятся, — огрызнулась Калина, — я вон уже четверых упокоила, остальных заставился снег под собой жрать и пятиться.

Они с минуту пролежали молча, под перекрестным огнем из нескольких автоматов, понимая, что немцы обнаружили снайпера и теперь пытаются убрать его.

— Я не хочу, чтобы вы пали в одной из таких перестрелок, Войтич. Вам лучше отсидеться в подземелье.

— Какого ты черта нудишь, капитан? — незло упрекнула его девушка. — Ты ведь сам зачислил меня в состав гарнизона, так какого дьявола бубнишь под руку, с прицела сбиваешь?

— Я приказываю вам отойти в катакомбы и вступать в бой только тогда, когда немцы сунутся туда, огнем из щелей.

— Ты бы лучше патроны для карабина моего поспрашивал-поискал, приказчик, а то ведь не больше десятка осталось. С автомата — не та стрельба. Винтовка тоже тяжеловата, разве что обрез сделать.

И Беркут даже не заметил, когда и каким образом она подловила на мушку кого-то из немцев; услышал только крик раненого и доносившиеся из вражеского стана проклятия. Так и не сумев отправить ее в тыл, Беркут вынужден был уйти, поскольку его звали к рации, к тому же вместе с Мальчевским, Ищуком и Кремневым он выполнял теперь роль командира последнего гарнизонного резерва, который приходил на помощь тому или иному заслону. Когда же через полчаса он вместе с Мальчевским вновь наведался на перевал, Войтич там уже не было. Но и немцы ушли за дальние валуны, оставив попытку очистить дорогу у въезда на плато.

…Однако самой Клавдии страхи его были неведомы. Руки ее то сплетались у него за спиной и влекли на устланную лунной дорожкой каменную полку, то вдруг взрывались нежностью, с манящей таинственностью блуждая в его волосах. А губы — нежные, горящие — уже едва-едва касались его губ и становились все более и более доступными и даже укоризненно-требовательными: дотянись, ощути, не упусти…

«Господи, но ведь учительница же! Уж кого-кого, а учительницу никогда в жизни целовать тебе не приходилось…»

…Автомат, фанаты, ремень, шинель… Какой же лишней и громоздкой кажется теперь вся эта амуниция! Поначалу Андрей нервно путался в своих суровых солдатских одеждах, затем — столь же долго и нервно в ее, женских, совершенно непонятных одеяниях, о форме и назначении которых он, как выяснилось, все еще имел весьма смутное представление. Хотя, казалось бы… не ангел. Он метался во всем этом, мысленно проклиная свою страстную дрожь и неуклюжесть, стыдливо осознавая, что продолжать эти свои настойчивые, самой женщиной накликанные, притязания так же неуместно, как и… отказываться от них. Трусливо, не по-мужски отказываться!

— Боже мой Праведный, я-то думала, что этот день закончится для меня гибелью, — едва слышно прошептала Клавдия, когда Андрей вдруг ощутил в своих огрубевших руках ее нежные, полыхающие таинственным огнем бедра.

— Вы прекрасны, Клавдия.

— Кто, какой пророк мог бы предсказать, что он закончится вот так: не гибелью, а сладостной любовью?…

— Мне тоже никогда… даже не снилось все это.

«Так оно и должно было случиться, — напутствовал его на этот сладостный библейский грех некий вселившийся в него ангел любовного сатанинства. — Все началось с того, что когда-то, в свои двенадцать, ты влюбился в учительницу — широкобедрую, рыжеватую, с ранней проседью, немку».

Как не по-детски тайно и страстно любил он, как непростительно греховно желал ее. Никогда больше ни одна женщина не была для него столь вожделенной. Другое дело, что вся эта вожделенность была лишь эротическим отроческим стенанием.

…И оно настало — то мгновение, когда Андрей ощутил всю покаянно-библейскую магию ее плоти. Он пронзился ею вместе с дурманящим обоих поцелуем. И сквозь неземную радость обладания до него долетели зарождавшиеся где-то, не в устах женщины, а в самой астральности души, слова Клавдии, которыми она с непокаянной страстностью, шепотом помолилась:

— Да простят меня во веки веков все остальные женщины, представшие перед страшным судом, так и не познав святого греха с любимым!

34

Беркут прекрасно понимал, что вместе с остатками гарнизона он мог бы отсидеться в дальних выработках катакомб и таким образом спасти последних своих бойцов. У них еще хватало оружия, продовольствия и боеприпасов, чтобы продержаться в этих штольнях двое-трое суток, отбивая при этом самые яростные атаки противника. Тем более что немцы вряд ли решатся бросать в неизведанные подземелья большие сила, зная, к каким потерям будет приводить любой их подземный натиск.

Они действительно могли бы отсидеться до прихода наступающих войск, но в таком случае не смогли бы выполнить главное свое предназначение — обеспечить хотя бы небольшой плацдарм, за который могли бы зацепиться бойцы штурмового подразделения.

Исходя из обстановки, наиболее реально такой плацдарм просматривался теперь лишь на небольшой равнине между плато и плавнями. Именно об этом месте Беркут и сообщил командованию дивизии, направляя туда основной удар ледовой переправы. Однако честно предупредил при этом, что все пространство плато находится теперь в руках немцев и полицаев, что бойцов у него почти не осталось и что плацдарм у плавней, возле руин охотничьего домика, еще только следует создать.

Выслушав его доклад, майор Урченин лишь тяжело вздохнул:

— Командование понимает, что слишком затянуло с этим наступлением, — объяснил он, — и что теперь силы ваши на исходе. Так что вы вправе упрекнуть нас.