Олег Смирнов - Северная корона Страница 32

Пощалыгин: Во как! Всю дорогу в начальстве! А я как слесарил, так и буду слесарить. Рядовой работяга. После победы рвану в Читу, паровозы-вагоны латать.

Курицын: Ты же норовил в Грузию, к Черному морю?

Пощалыгин: Болтал. На родину тянет, в Забайкалье… Да у Читы под боком знаешь какое озеро в наличии? Озеро Кенон — синяя вода, песочек на пляже, что Черное море! К тому же в Чите проживает одна бабенка. Ежели не выскочила замуж, пристроюсь к ней. Вкусная бабенка! И на паровозовагоноремонтном буду вкалывать. По станку стосковался, ей-богу!

Шубников: Ето правильно, дорогие товарищи, — помечтать про будущее житье мирное. Но ето — далекий прицел. А ближний? Слыхивал я, приказ вышел: которые пожилые… ну, как я, либо как Сидоркин, либо как Рубинчик… из строя переводятся. В ездовые, в повара либо писаря и так далее. Я бы мог ездовым, сызмальства при лошадях был.

Сидоркин: Меня приглашали шеф-поваром. В ресторан. На Казанском вокзале.

Рубинчик: Я лошадей, считайте, в кино видел. Но на вещевом складе вполне справился бы.

Пощалыгин: Захотели легкой жизни, ловкачи! Для нашего брата легкая жизнь — когда словишь пульку или осколочек и попадешь в госпиталь. Вот где рай!

Сергей открыл глаза, и Пощалыгин подмигнул ему:

— Проснулся, паря? Не спи, не спи, я сейчас историю подброшу, про госпиталь. — Он прокашлялся и снова заговорил: — Да… Об ту пору я в Омске отлеживался. Говорю же: после фронта — рай! Мягкая постель, не дует, не капает — над башкой крыша и тишина в палате, никакой, понимаешь, стрельбы. Ну, кормежка что надо, сестры — пальчики оближешь. Все чин-чинарем, но один ефрейтор гнул из себя. Ефрейтор этот — кость в горле. Каптепармус‑тыловик, в госпиталь попал не по ране, по гражданской хвори: язва там у него где-то в кишках. А капризничал — я т-те дам: с врачами спорил, на сестер орал, градусником хватил об пол, расколошматил. Нас, раненых, за людей не почитал. Мы слушаем радио, он подходит, выключает — ему охота отдыхать. Принесут в палату газеты, схватит их — и под подушку, покамест все не прочтет, не отдаст. Словом, гнул! В гражданке был председатель какой-то артели, по мороженому, что ли, или по конфетам. Шишка на ровном месте!

Переждав, когда стихнут одобрительные реплики, Пощалыгин продолжал, поигрывая глазами:

— И порешили мы ему насолить. А как — я удумал. Вызывают вечером этого ефрейтора, Киреев ему фамилия, на переговоры по прямому проводу — клизму то есть ставить перед рентгеном. Киреев ломается, но в конце концов дует в процедурную, некуда податься… Да… Ну, влили ему пару литров водицы куда положено, натянул он кальсоны и на рысях в сортир. Торкнулся в первую кабину — занято, в другую — занято, в третью — занято. Какую дверь дернет — на крючке. Киреев волнуется, танцует, потому припирает его. Тарабанит в двери, орет. А мы сидим ни гу-гу. Стало быть, все кабины загодя заняли! Метался он, метался, не выдержал — подбегает к урне и р-раз туда! Заявляется няня, а он на урне! Картина?

Все засмеялись, кроме Сидоркина. Он сказал:

— Трепло ты, Жора.

— Трепло, — с готовностью согласился Пощалыгин. — Обожаю почесать языком. Как почну чесать…

Рубинчик сказал:

— В атаке ничего было, не страшно; бежал, стрелял, в траншее красный флажок воткнул в бруствер. А после боя испугался, Рассудил: могли б убить — и испугался задним числом. Нервная система.

«Красный флажок? — подумал Сергей. — А я-то впопыхах запамятовал о нем. Вот он, в брючном кармане. Кажется, я и другое забыл в бою — сдвигать чеку у гранаты, я их так бросал, выходит, они не разрывались. Аника-воин!»

Пощалыгин спросил у Захарьева:

— Все молчишь, великий немой? Уже темно, а все чиркаешь в блокнотике. Чего чиркаешь?

— Записываю, сколько фашистов уничтожил сегодня.

— Сколько же?

— Шесть штук.

«Шесть? А я одного», — подумал Сергей и поежился. Сержант Журавлев повел могучими плечами, зевнул:

— Ребятки, не пора ль дрых-дрых?

— Пора, — сказал Пощалыгин. — Придавим минут шестьсот.

Разошлись по своим окопчикам.

Сергей набросал веток, раскатал скатку, лег на шинель и забылся. Забытье было зыбкое, непрочное, он то и дело просыпался, пока совсем не очнулся. Над окопом — звездное мерцание, где-то с камня разреженно падал ручеек огромными каплями. А то еще бывает — весенняя капель: кап-кап. А то еще бывает — кровь из раны. Под убитым натекла лужа. Я его убил, немца с витыми серебристыми погончиками. Он лежал молодой, белокурый. Во рту — зубное золото, на безымянном пальце — обручальное кольцо. Значит, был женат. Наверное, дети есть. И конечно, есть мать. Есть то, что должно быть у человека. И я его убил.

Кто он? Фашист, белокурая бестия, что и права не имеет человеком называться? Околпаченный Гитлером обыватель? Рабочий парень, которого вынудили надеть военную форму? Не знаю. Но знаю: он стрелял в меня и промахнулся; я стрелял в него и попал. Рука у меня не дрогнула, а вот сердце сейчас… Лишить человека жизни, кем бы он ни был! Но не мы развязали войну, не мы пришли захватчиками и поработителями.

В полночь немцы обрушили огневой удар на пристрелянную ими третью позицию. Хорошо, что рота не заняла опорные пункты, а ушла в лесок. Досталось бы ей! Дальнобойная артиллерия крушила дзоты, блиндажи, дороги, разожгла пожары. И на горизонте — зарево вполнеба.

Когда Сергей уснул, ему стали мерещиться лица — сплошь незнакомые. Лишь одно признал: убитый немец, искавший его мутными, пленчатыми глазами. Ищи, ищи, я не прячусь. Я — советский солдат и буду убивать врагов, как убил тебя, черт тебя принес на нашу землю!

17

Пробудило солнце, пригревшее щеку.

Сергей встал, осмотрелся. Товарищи еще спали. Только около окопа Быкова обнаженная по пояс тощая фигура приседала и выбрасывала руки. Парторг делает утренние упражнения, любит зарядку, как и сержант Сабиров. Удивительно все-таки: партийное начальство — и вдох и выдох. Заметив Сергея, Быков помахал ему рукой, и Сергей помахал. Но заниматься зарядкой желания никакого не было. Снять рубашку, позагорать — другой разговор.

Солнце грело по-июльски щедро. Роса на медуницах, лютиках, бубенчиках уже испита. В траве трещали кузнечики, скрипел коростель на лугу. Жужжали пчелы: на одном стебле медуницы и розовые, и синие, и фиолетовые цветки, пчелы садились лишь на розовые, молодые. Блестели желтые лепестки лютика: в них как в воде, отражалась божья коровка. Навозный жук рылся под бубенчиком.

А из кучи хвороста подле окопа кто-то в упор смотрел на Сергея, — птичий черный глаз под белой бровью! Птица — буровато-оливковая, похоже, сидит на яйцах. Ах ты, птичка-невеличка, уцелела в военном пекле? Ну теперь будешь жить, чирикай на здоровье, выводи птенцов, а мы пойдем дальше.

Из окопа высунулся сержант Сабиров, прокричал:

— Подъем! Раздались голоса:

— Я вас спрашиваю: зачем рано будить? Сон для нервной системы — прежде всего.

— Чего колготишь, сержант? Это ж фронт, не тыл. Без подъемов и отбоев. И без цуциков!

— Завтрак везут, — засмеялся Сабиров.

— Во как! Так бы и сказал. Завтрак! Где шанцевый инструмент? Заржавел!

После завтрака старшина Гукасян ухитрился выкроить время и произвести осмотр. Заходя спереди, с боков и сзади, он приглядывался к строю:

— Шубников, почему не побрит? Что? Отставить разговорчики! Раз щетина прет, брейся ежедневно. Журавлев, почему дырка на рукаве? В рукопашной разорвал? Ну и что? Не оправдание, зашить надо. Вы думаете, если наступление, так на внешний вид можно наплевать? Разговорчики!

Затем Гукасян велел раскрыть противогазные сумки, заглянул в каждую. У Пощалыгина вместо противогаза в сумке — трофеи: бритва, зажигалка, пластмассовые стаканчики, колода карт, мундштук, расческа.

— Где противогаз? — зловеще спросил Гукасян.

— Шибко он весит, — сказал Пощалыгин, уклоняясь от прямого ответа.

— Выбросил?

— Не буду брехать, товарищ старшина. Освободился.

— А тебе известно, что союзники говорят? Говорят: немцы вот-вот пустят газы.

— Брешут союзники! Разве им можно доверять? Со вторым фронтом брешут и с газами тоже…

— Не разводи симфонию! А тебе известно, что противогаз — казенное имущество, его надо беречь!

— Шибко он тяжелый.

— Трофеи легче? — спросил Сабиров.

— Точняком, сержант. И потом… их же нужно куда-то класть, трофеи.

— В вещмешок клади.

— Там нету места, там харч, который для ребятишек насбирали.

— Отговорки! Всыпать тебе на полную катушку!

— Ежели заслужил… А промежду прочим, в соседней дивизии противогазы возит обоз…

Его ругали и старшина, и отделенный, и лейтенант Соколов, и старший лейтенант Чередовский, называли трофейщиком, крохобором, взывали к сознательности, грозили наказать. Пощалыгин покаянно покачивал головой, но про себя посмеивался.