Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман Страница 32

91

Варенька брела домой от горящей школы, и вертелись, по ассоциации с Менделеевской, другие таблицы, из коридора. Что-то вроде «Колонна из миллиона людей, идущих по пятьдесят человек в ряду, проходит на параде мимо трибун в течении четырех часов». Сочинил их математик, но они здорово полюбились Верблюду Понькину, который всех заставлял наизусть учить доказательство. Что-то вроде если в ряду пятьдесят человек, это двадцать тысяч рядов, если каждый ряд метр, то длина колонны двадцать километров, скорость человека пять километров в час, получается четыре часа.

А по плану третьей пятилетки к сорок второму году во всех начальных школах С.С.С.Р. должно обучаться свыше сорока миллионов детей. И такая вот колонна на параде шла бы мимо трибун около недели.

Вот почему теперь это в голову лезет? Тем более что, конечно, школьные планы на пятилетку нарушились.

92

— И по четыре соленых помидора на каждого ленинградца!

— По четыре? — переспросил Киров.

— Детям, иждивенцам, служащим по четыре, а рабочим может получится и по пять.

Киров усмехнулся.

— Далее: детям — по стакану сметаны.

— Это хорошо, — кивнул Киров.

— Лично прослежу, товарищ Киров… А торжественную демонстрацию организовывать будем? — спросила тень, назначенная Праздничной Комиссией.

— Ты пьян, что ли? — Киров, наконец, поднял голову от бумаг. — Какая, к чертям, демонстрация?

— А в Москве, говорят, военный парад будет! — поспешила оправдаться тень.

— В Москву захотело? — рыкнул Киров.

Иногда он называл соратников в среднем роде, выказывая таким образом искреннее к ним свое отношение.

— Хва лясы точить! За работу!

Тень исчезла.

93

В общем и целом, о мести людям-ленинградцам Максим не помышлял.

Люди — что люди. Так. Опыт последних лет учил, что скорее пыль. И ленинградец — что за диво? Сегодня он ленинградец, а завтра гражданин республики Коми.

Другое дело — месть городу, который проглотил, пережулькал, выплюнул и не поперхнулся.

Холодный, расчисленный, бездушный, скептический — в противоповорот теплой, разухабистой, радушной, веселой Москве.

Не то что Максим всей селезенкой прямо вот так безапелляционно чувствовал это противостояние. Скорее искал теорию под свою личную неприязнь. И находил.

Разве можно возразить, что именно через Петербург вползло к нам немецкое крючкотворство и потом выродилось в чудовищную бюрократию, мощное зло всего С.С.С.Р. и Москвы? Ничего не возразишь.

Значит, вреден этот город? Вреден.

Вреден и бесполезен. Столица на окраине империи создает чисто геометрический перекос. Крепость можно было бы поставить. Но никак не столичный город. Пусть бы его разбомбят, а после войны и победы всех выживших вывезти, а тут оставить крепость, и даже можно учредить лучший в мире, самый современный фортификационный объект. Чтобы ни одна мышь не пролетела. Может и он, Максим, не прочь бы сменить вновь профессию и быть водным инженером новой большой стройки. Почему нет?

Но это ладно, дело будущее.

Пока его грела хитрая, замысловатая причастность к делу уничтожения Петербурга. Немцы, уничтожая его, сами не знают, что работают на будущее России. Война — мелкая часть длительных исторических процессов: вот в чем сладко участвовать, правда же?

94

В кабинете начальника госпиталя навстречу Рыжкову приподнялся, кряхтя, тучный генерал, сунул небрежно ладонь, как-то боком.

— Вот, товарищ генерал, Юрий Федорович Рыжков, завотделением. Он непосредственно занимался вашим племянником. Юрий Федорович, это генерал Мордвинов из штаба округа.

— Я что должен знать, — проговорил генерал негромким суховатым голосом. — Вы моему племяннику жизнь спасли или нет?

— Вашему племяннику? — не понял Юрий Федорович.

— Товарищ Рыжков, имеется ввиду боец Ботюков, — подсказал начгоспиталя.

— А, Андрей Ботюков! Н-ну, он жив-здоров, сегодня выписывается. Еще, конечно…

— Я за ним и приехал, — перебил генерал. — Вы проясните: вы ему жизнь спасли или так, просто вылечили?

Юрий Федорович затруднился, глянул на начгоспиталя. Тот коротко состроил непонятную гримасу.

— Можно ли именно сказать, спасли вы ему жизнь путем медицинского сверхусилия или просто выходили в текущем лечебном порядке? — начал раздражаться тучный.

— Опасность для жизни с-существовала… — задумался Юрий Федорович. — Но Андрей поступил к нам в-вовремя, медикаменты, на счастье, б-были… Организм у парня крепкий. Любые профессиональные медики на нашем месте с задачей бы справились.

— Можно, следовательно, сказать, что жизнь спасена, но не в результате сверхусилия, а в результате добросовестного отправления служебных обязанностей?

— Можно, н-наверное, так сказать, — совсем растерялся Юрий Федорович.

Генерал кивнул, водрузил на стол портфель, открыл портфель этот, подумал. Достал коньяк две бутылки и два свертка. Бутылку и сверток подвинул к начгоспиталя, вторую бутылку и второй сверток к Юрию Федоровичу.

— Коньяк и полкило халвы, — сказал генерал сначала начальнику, а потом к Юрию Федоровичу обернулся и повторил слово в слово. — Коньяк и полкило халвы.

Потом поднял указательный палец и назидательно произнес:

— Единовременно!

— Как это? — не поняла Варенька.

— В том смысле, что один раз, — пояснил Юрий Федорович. — Он нам гостинец вроде как в б-благодар-ность… И чтобы больше не просили ничего.

А вы собирались разве просить?

— Нет, разумеется.

— Надо было сказать, — прошепелявил Ким ртом, набитым халвой, — что всерьез жизнь спасли, он бы… по два килограмма!

— Ким, тебе хватит! — решительно сказала Варенька, отодвигая от мальчика тарелку. — Пей чай!

— Пусть, Варька, чего уж, — махнул было рукой захмелевший Юрий Федорович, но Варенька не допустила:

— Нет-нет-нет! Ему же плохо станет, Юрий Федорович!

Сложила халву обратно в сверток, огляделась, положила рядом с собой.

— Возьму на хранение!

Еще с ними была сначала мама, халвы покушала, выпила, еще рюмку взяла с собой и пошла в качалке качаться. Варя чуть пригубила, а Юрий Федорович выпил уже несколько рюмок. Киму не предложили, но теперь, лишенный халвы, он вдруг дотянулся до почти полной ва-ренькиной рюмки и мигом выпил.

— Ну ты даешь, братишка! — воскликнула Варенька.

Юрий Федорович не обратил. Ему хотелось поговорить. Про разное. Про жену, как он любил ее когда-то и какая она красивая. Вареньку хотел спросить что-то про Арвиля. Но это все было как-то неудобно и неуместно. Потому он рассказывал разное про госпиталь. О том, что умерла на кухне старая посудомойка. Не совсем от лишений, все ж на кухне, по минимуму подкармливалась, но конечно и от лишений, которые наложились на возраст да болезни сердечные. И у нее в кармане кусок мяса нашли на 250 грамм. Покойницу в воровстве изобличить — горько! А одну привезли с отравлением: пятьдесят таблеток пургену слопала! Они сладенькие, там элемент сахарина, вот она и дорвалась и не сдерживала себя.

Язык у него постепенно начал заплетаться, да и Ким с Варенькой хотели спать, и все стерегли момент, как бы замкнуть вечер. Но тут Юрий Федорович сообщил:

— А одна и вовсе на крышу з-зал-лезла!

— На крышу? — перестал зевать Ким.

— Какая одна? — не поняла Варенька.

— Ну, одну как-то, молодую, п-подобрали п-прямо у стен госпиталя… Страшные ушибы, похоже на б-болевой шок. С-сначала без сознания лежала, а теперь вроде п-пришла в себя, но молчит. Ничего н-не говорит и кажется, что и н-не слышит. То есть слышит вроде, но не п-понимает. Интереснейший медицинский феномен, но з-за-няться-то недосуг… — Юрий Федорович потянулся было к бутылке, но, наткнувшись на строгий варенькин взгляд, остановился. — В-вот. А тут вдруг непонятно как во двор в-выбралась, и с-сестра видит — а та по отвесной стене карабкается, как муха! Альпинистка п-прямо! Едва сняли…

— Альпинистка… А какая она?

— Ну, такая… Молодая, в-высокая очень… красивая. — Юрий Федорович не был силен в портретировании.

Но Варенька все равно предположила, что это Зина Третьяк.

95

Чижик все же простудилась тогда, моя полы разгоряченной да раздетой. Три дня не вставала. Хлебные карточки им Варенька отоваривала, а в других очередях стоять было некому. Соседям Наталья Олеговна не доверяла. Ворьем их ругала и голытьбой. А в эти дни, говорят, отоваривали тушенкой мясные талоны за месяц, а с концом месяца талоны пропадали. Тетка ругалась уже и непристойно, и не умолкая, не давала Чижику толком заснуть.

— Ворона гнойная, улеглась, скотина, смерти моей хочешь, я сколько……. лет за тобой……..ходила, кормила-поила…