Евгений Войскунский - Мир тесен Страница 32

Молчала ночь. Ветер высвистывал нескончаемую шхерную песнь. Один из раненых, лихой пехотинец по имени Максим, приподнялся на локтях и спросил, уставив на Безверхова черные провалы глаз:

— Какого Василия кличешь? Ушкало? Не зови. Шлепнули Ушкало.

— Ты сам видел?

— Ну, видел, — хрипел Максим. — Литвак его с высотки тащил. Неживого…

— С какой высотки?

— Там, — медленно повернул Максим голову к левому берегу. — На Лягушке… Ворочай к Хорсену.

Безверхов повернул шлюпку, теперь мы шли к выходу из пролива. Но, вернувшись к скале, на которой давеча подобрали троих раненых, Безверхов скомандовал сушить весла. Шлюпка въехала носом на заскрипевшую под килем гальку.

— Выгружайте раненых, — сказал Безверхов, глядя на черный силуэт Лягушки.

— Чевой-то? — не понял Сашка Игнатьев.

— Ты чего задумал, Андрей? — спросил Шунтиков.

— К Лягушке подойду. Посмотрю там. Ну, живо!

— Сдурел? — прохрипел Максим. — Смотри, как бы тебя не выгрузили.

— Выгружайте, говорю! — Безверхов был словно глухой ко всему… — Быстро!

— Это как же? — сказал Максим. — Его на Лягушке шлепнут, а нам всем подыхать здесь?

Мы должны были повиноваться. Мы с Сашкой взяли одного из раненых под мышки и за ноги.

— Не трожь! — Максим зло матюгнулся и потянулся к винтовке. — Убью!

Тут Миша Дворкин раскрыл глаза и сказал ясным голосом:

— Осади, Максим. Пусть идет. Лежат там.

— Если к утру не вернемся на Хорсен, еще шлюпку пришлют, — угрюмо сказал Безверхов, нахлобучивая шапку на брови. — Ну, кончай разговоры!

Мы перенесли раненых на островок, положили их рядком, а с краю — умершего, странно вытянувшегося, быстро захолодавшего. Безверхов велел нам лежать тут и ждать. С собой он взял только Абрамова — крепкого мужичка из марийской глубинки. Абрамов, пыхтя, столкнул шлюпку и прыгнул в нее. Они с Безверховым взмахнули веслами, шлюпка растаяла в ночной мгле.

Кто-то из раненых простонал, Шунтиков нагнулся над ним:

— Тихо, браток, тихо. Дать еще глотнуть? — Не… Курнуть дай…

— Нельзя курить, браток. Потерпи.

Холодно было лежать на обледенелом камне. Моя мокрая шинель стала как ледяной панцирь. Ноги окоченели. Давила тишина. Громадная, плотная, она нависла над нами черным медведем.

— Дай-ка глотнуть, Шунтиков, — сказал Максим, поднявшись на локтях. — Подыхать — так хоть по-пьяному.

Шло время. А может, оно остановилось, задавленное тишиной? Гряда валунов перед моими глазами была как оскаленные клыки. С темного неба теперь сыпался не дождь, а твердая снежная крупа. Прибойная волна широким языком лизнула островок, дотянулась до моих ног, прикрытых панцирем шинели.

Я поджал ноги. Уже больше часа, наверно, лежим мы тут. Аж печенка к селезенке примерзает. Скоро замерзнем вконец. А потом шторм смоет наши тела и понесет шхерными протоками, пока не опустимся на дно…

Зашипев, взлетела ракета. Она словно обожгла нас. Неверный зеленоватый свет лег на морщинистые спины скал, на оскаленные клыки ночи.

— Все, — пробормотал Максим. — Напоролись. Теперь конец.

Еще ракета. И тут мы увидели шлюпку, выскочившую справа из-за гряды камней. Двое гребли что было сил, весла так и мелькали. Тяжело застучал пулемет, с Лягушки поплыли красные трассы. Но шлюпка уже проскочила открытое место и, укрывшись грядой валунов, подходила к нашему островку. Теперь финны не могли ее видеть. Они швыряли в ночь ракету за ракетой. Мы с Сашкой понесли в шлюпку Дворкина.

— Быстрей! — крикнул Безверхов; они с Абрамовым выскочили из шлюпки и тоже стали переносить раненых.

В разгорающемся свете ракеты я увидел на дне шлюпки Ушкало. Он без каски, без шапки, лежал лицом вверх, глаза были закрыты. Рядом, странно маленький и будто изодранный, лежал еще кто-то с обвязанной головой, не успел я разглядеть; мы положили рядом Дворкина и кинулись за следующим.

Погрузили всех семерых — живых и мертвых. Пятеро лежали на рыбинах в носу. Двое сидели, скорчившись, в ногах у нас с Сашкой, между первой и второй банками. Из-за них трудно было грести. Шлюпка была тяжелая, низко сидела. Мы вышли из тени нашей скалы и направились к выходу из пролива. Я увидел: на черном берегу Лягушки замигало желтое пламя. Свистнули над головой пули…

— Навались! Навались! — в полный голос орал Безверхов, одной рукой держа румпель, а второй делая резкие взмахи в такт гребкам. — Навали-ись!

Скорей за эту скалу… Пули крошат, но не пробивают камень… Вода вот только — вязкая, как деготь… все силы уходят на то, чтобы вырвать весло из нее…

В шхерах, слава те господи, скал натыкано густо. Укрываясь за скалами от огня, уходила наша шлюпка все дальше, дальше… вот из проливчика вышли… вот еще камни слева и справа… Теперь плевать на ракеты, пулеметы — мы выскочили на плес.

Норд-ост теперь стал попутным ветром. Но нам-то от этого было не легче. Он резал лицо, слепил глаза» пригоршнями колючего снега. Те, кто был ранен легко, вычерпывали воду касками да и просто горстями. Заунывно выл ветер: «В-вы еще жив-вы-ы-ы… с ум-ма с-сошли-и-и… с-сатана перкала-а-а…»

Так закончился последний десант на Гангуте.

Вскоре от штабного связиста Сеньки Корнакова я узнал, что командир базы запретил командиру отряда продолжать операцию, отбирать у «фиников» эти два чертовых острова — Соммарэ и Черингхольмарнэ. Никаких вылазок больше! Жесткая оборона!

Командир отряда теперь у нас был другой, тоже капитан по званию. Прежний вернулся к себе в артдивизион на полуостров, на Утиный Нос. Новый тоже был артиллеристом и тоже носил кожанку, но бороду брил. Он вызвал Безверхова и выслушал его доклад о нашем ночном поиске. Вскоре Безверхов вернулся, сказал, что капитан всем ходившим в операцию объявил благодарность. Все мы, согрев замерзшую душу горячим чаем, завалились на нары. Что ж, свое дело мы сделали — обшарили место неудачной высадки, вывезли шестерых живых и одного мертвого. Я-то думал, что мертвых двое, ведь Ушкало не подавал признаков жизни. С простреленным легким он сутки лежал на холодных скалах Лягушки. С высотки, где его сразила пуля, Василия стащил вниз, к берегу, Литвак, сам полуживой, изрешеченный мелкими осколками финской гранаты. Нашел щель в нагромождении камней. Там они укрылись. Утром Литвак слышал, как прошли берегом, переговариваясь, финские солдаты. Чудом они не заметили укрывшихся. Ушкало истекал кровью. Литвак изорвал на полосы свою нижнюю рубаху и туго перебинтовал Василию грудь. Он-то сам тоже был весь окровавлен. С трудом перевязал себе голову и руки. Его ватник был словно вспорот ножом в нескольких местах. Он не мог сосчитать всех своих ран. Ушкало хрипел все тише, впал в беспамятство, Литвак тоже терял силы, и ему все казалось, что он тонет в болоте под Суражем. Однажды с ним было такое.

Это Литвак рассказал, когда мы с Сашкой тащили его от хорсенского пирса в санчасть, — на него вдруг напало, он сделался говорлив, но говорить ему было трудно, мешала икота, и он умолк на полуслове.

Я не знал, где находится Сураж. Знал только, что Литвак откуда-то с Витебщины. Мне тоже было скверно, я промок и промерз до последней кровинки. Меня самого было впору тащить в санчасть. Кое-как мы доплелись до лазарета, сдали Литвака.

Ушкало уже принесли туда на носилках. Я-то думал, он отдал концы, ведь в шлюпке он лежал безжизненно. Я спустился в подвал лазарета. Там ярко горели лампы, врач с лекпомом обрабатывали раны. Лекпом Лисицын махнул мне рукой: убирайся, мол, не до тебя тут. Я спросил про Ушкало.

— Живой, — буркнул Лисицын. — Пока живой.

Под утро всех раненых, снятых нами с Лягушки, увезли на полуостров, в госпиталь, — в том числе и Ушкало с Литваком.

Мы отогрелись шунтиковским спиртом и чаем. Мы спали до обеда, и кто-то из ребят подкидывал в печку дровишек, чтоб нам было тепло. В обед в наш капонир заявился мичман Щербинин. На ремне, затянутом на его бушлате, висели наган в потертой кобуре и финка в широких кожаных ножнах. Вызывающе топорщилась черная борода.

— Отоспались, вояки? — сказал он. — Воюете плохо, зато спите много.

Я как раз притащил с камбуза бачок с дымящимся супом, и Безверхов начал разливать по котелкам.

— Это почему мы плохо воюем? — нахохлился он с чумичкой в руке.

— Вас надо спросить.

— А ты хорошо воюешь?

— Я — хорошо, — без излишней скромности сказал Щербинин. — К твоему сведению: я три дня на сухопутной границе был. Нас туда вызвали — брать «языка».

— Взяли?

— А как же? Хороший «язычок», первый сорт.

— Ну, молодец, — сказал Безверхов, кривя заячью губу. — Возьми вот в награду чумичку супа.

— Обойдусь, — пренебрег Щербинин угощением. — Жаль, я в командировке был. А то бы пробился к Лягушке.

— Ты же у нас герой, — подначил Безверхов. — Герой Гангута.