Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели Страница 33

С 1926 по 1927 год, за зиму, я окончил ликбез без отрыва от производства. Мне выдали первый в моей жизни документ об образовании, где было написано: «Дорогой Дмитрий Пантелеевич Панов! Ты выполнил заветы Ильича. Ты научился читать и писать». Некоторое время я почивал на лаврах. Да плюс ко всему я успешно работал учеником на рыбзаводе, где получал двадцать пять рублей в месяц. Всегда была и свежая копейка — с моим уже постоянным наставником мастером по засолке рыбы Иван Ивановичем Котельниковым, коренным ахтарцем, в прошлом учителем, мы жили душа в душу. Низенький полненький брюнет, лицо которого украшали длинные пушистые усы, Иван Иванович, будучи прекрасным мастером-универсалом в рыбном деле, относился к породе алкоголиков-добряков. Обычно до обеда он ходил вялый, а веко на левом глазу все больше опускалось, пока не закрывалось совсем. А я уже знал, что если Иван Иванович закрыл левый глаз, то сейчас будет писать записку. С этой запиской я шел в буфет порта, где буфетчица подшивала сей документ к «делу» Иван Ивановича, уничтожавшемуся в день получки. Взамен я получал бутылку водки, завернутую в бумагу. Сунув бутылку за пазуху, где она бесследно терялась между одеждой и моей худощавой фигурой, я с видом исправного комсомольца, выполнившего свой долг перед молодежным союзом, возвращался в цех и прятал бутылку в условленном месте, за бочкой в икорном отделении.

Первый стакан водки, сопровождаемый добрыми ломтями черной паюсной икры, производил на Ивана Ивановича дивное энергетическое воздействие: он будто с космосом, как сейчас модно, пообщался. Покрасневший Иван Иванович, подобно порхающему шарику, надутому пятилетним шалуном, перемещался по цеху: умело распределял людей, следил за технологией, замечал малейшие непорядки. И еще Иван Иванович был хорош тем, что нередко вечером подавал мне условный знак, что означало — нужно наполнять наши баульчики, без которых мы с Иван Ивановичем на работу не приходили. В такой баульчик легко помещался десяток отличной тарани или килограмма четыре свежепорезанного судака или осетровая голова, разрубленная пополам, или осетровые жиры, добытые из рыбьего живота. Словом, что перепадало: и валютная — рыбец и шамая рыба, и хордовая прямокишечная красная рыба, и малоценная чистяковая — сазаны и лещи. Милиционеру на проходной рыбзавода Иван Иванович подавал условный знак, сопровождаемый добрым судаком или парой тараней, в результате чего я совершенно беспрепятственно, отягощенный двумя баульчиками, на полчаса раньше положенного преодолевал проходную. Словом, система хищений на предприятиях пищевой промышленности, вызванная, в основном, тем, что какие-то кремлевские мудрецы надумали, что человек может работать с продуктами питания в довольно тяжелых условиях, получать копейки и ничего не воровать, уже тогда работала на полный ход. Правда, крали мы, если сравнить с тем, что творится сейчас на тех же мясокомбинатах, как воплощение честности и заботы о государственном добре.

Один баульчик я относил домой к Иван Ивановичу, где ожидала нас его несчастная жена, знавшая о получке мужа лишь понаслышке, и две девочки: Лида и Шура. Лида была поражена какой-то нервной болезнью, очевидно бывшей последствием пьянства отца, а Шура была симпатичным десятилетним ребенком, черненьким в отца и очень подвижным. Вскоре жена Ивана Ивановича пришла к нам на завод резчицей рыбы, а Шура стала одной из руководительниц ахтарских пионеров, потом партизанкой, а потом уехала в Краснодар учиться в комвузе, пошла по партийной линии. Здесь я потерял ее след.

Понятно, что это сотрудничество с Иван Ивановичем радовало мою семью. Тем более, что вскоре меня перевели помощником мастера по засолу рыбы, положив оклад целых 73 рубля. Учитывая, что на руках у матери еще оставалось трое маленьких детей, все это было более чем кстати. А вот судьба Ивана Ивановича вскоре повернулась не совсем благополучно. На заводе появился, в качестве директора по производству, очень требовательный и уравновешенный человек, Павел Константинович Аптекарев, приехавший из Темрюка. Следует признать, при всей моей любви и уважении к Иван Ивановичу как наставнику и доброму человеку, что он стал позволять себе лишнего. Одной бутылки водки стало уже не хватать, и он стал делать среди рабочего дня «перекуры с дремотой», для чего прятался в кладовой, где были сложены рогожи. Я оставался за него в большом цехе, где трудилось одновременно до пятисот человек — восемь бригад, и принималось порой до пятидесяти вагонов рыбы. А ведь засолка рыбы — операция довольно ответственная. Здесь нужно знать чувство меры и быть очень добросовестным. Например, стоило не просыпать солью какую-то из складок разрезанного осетра или судака, как весь балык шел в брак. А бойких девчонок-комсомолок, которых прямо-таки склонял к плохой работе по засолке и укладке рыбы начавшийся психоз соцсоревнования, в цехе хватало. За всем усмотреть было трудно. Тем более, что люди, получавшие гроши, совсем не заботились о богатствах, проходивших через их руки.

Аптекарев заметил пристрастие Ивана Ивановича к огненной воде и издал строгий приказ, в котором предупреждал его о дальнейшем недопущении подобного. Но Иван Иванович, находившийся в эйфории славы первого мастера-засольщика, без которого заводу не обойтись, особенно в период путины, а возможно уже просто не будучи в силах справиться с собой, не придал этому значения. Аптекарев стал заглядывать в цех чаще, всякий раз не находя Иван Ивановича. Я поспешно будил его, он хлопал себя по отекшему лицу, крутил усы и бежал рапортовать, но шила в мешке не утаишь.

Ко мне Аптекарев, несколько похожий на еврея, относился неплохо. Возможно, как всякий отец дочери, держа в уме ладного и сильного парня, хорошего спортсмена, который продолжал упорно учиться, стремясь, судя по всему, к какой-то жизненной перспективе. К сожалению, его дочь была некрасива — передние зубы выступали вперед на манер какой-то пилы и отдавали желтизной. А вот Ивана Ивановича Аптекарев явно взял на прицел: последовал второй выговор, а затем, в разгар путины, после очередного появления Иван Ивановича на производственной сцене из кладовой, где хранились рогожи, и приказ о его увольнении за пьянство. Потрясены были все, но больше всех, конечно, сам Иван Иванович.

Бедняга, еще недавно орлом летавший по цеху, был очень похож на общипанную курицу, когда, приходя на завод, тоскливо стоял, прислонившись к забору у самой проходной, куда его не пускали. Как-то я стал свидетелем разговора Котельникова с Аптекаревым. Иван Иванович видимо ожидал, что его все-таки позовут как незаменимого мастера, но в ответ на вопрос Аптекарева о состоянии дел, ответил с кислым выражением лица: «На семи сидела, а только шесть вылупила». Аптекарев сказал: «Вам не нужно приходить сюда, Иван Иванович. Вы пропащий человек — алкоголик». Иван Иванович как побитая собака ушел от ворот завода. Потом он подвизался в кооперативных рыбных артелях, а после войны умер все от того же своего пагубного пристрастия. Жаль этого доброго человека и прекрасного специалиста, так и не сумевшего отбиться от зеленого змия, который, наряду с прочими, опутал наш народ.

Пришли другие люди: мастера по икорно-балычному производству два однофамильца Корневы, один с Дальнего Востока с рукой, покалеченной медведем, тринадцатым по счету взятым им, худощавым и щуплым на вид человеком, а второй — здоровенный и сильный иногородний из Темрюка. Оба лет под шестьдесят. Оба отличные мастера и неплохие люди. Но для моей личной судьбы гораздо более важное значение имело появление в цехе засольщика рыбы Ивана Федоровича Литвиненко.

Известно, как в юности велика сила примера, как ищет молодая душа необычный, яркий образ для подражания. Литвиненко приехал к нам с керченских рыбных промыслов. Это был высокий, темноволосый и голубоглазый, очень сильный, атлетически сложенный мужчина. Через много лет, посмотрев уже после войны американские фильмы про Тарзана, я увидел такой же образец атлета. Свое мощное тело, одетое в идеально подогнанный костюм, френч был с накладными карманами, Литвиненко носил по Ахтарям пружинисто, легко и гордо. Идеально подобранный галстук, аккуратно подбритые бакенбарды, манера, полная достоинства, умение вести себя, все это, вместе взятое, производило на сердца ахтарских женщин впечатление, несравнимое даже с появлением в станице генерала Бабиева. Скоро стало известно, что мы с Литвиненко подружились, и мне не стало прохода по ахтарским улицам — на углах ловили женщины и совали записки для Ивана Федоровича, которые я исправно передавал адресату. Литвиненко читал и смеялся. Помню, я из любопытства заглянул в одну из записок, в которой дама лет тридцати, мадам Кошкина, по-кубански полноватая и темпераментная, сообщала Ивану Федоровичу о своем желании иметь от него ребенка. У Ивана Федоровича была жена, высокая, красивая, очень культурная, с мягкой повадкой, свойственной многим женам царских офицеров, да и русской интеллигенции вообще, женщина. Они растили дочь жены от первого брака и сына от первой жены Ивана Федоровича. Не знаю, всерьез ли был у них этот брак. Уж очень свободно препровождал по вечерам Иван Федорович своих корреспонденток на крытый морской пирс, обладавший рядом ценных преимуществ — прекрасный обзор во все стороны, защита от дождя, и всякий мягкий хлам, используемый в рыбном производстве: брезент, мешки и рогожи. Нередко с крытого пирса доносился заливистый смех и звук падения обнаженных тел в теплое море, подступающее к пирсу. По-моему, сбылась мечта и мадам Кошкиной, как и мадам Ирины Петрак, мадам Калины Пироженко и многих, многих других.