Сергей Вашенцев - Путь-дорога фронтовая Страница 33

Здесь командующий расстается с ревкомовцами и входит внутрь хаты.

Хата мала. Низка. Полутемна, как погреб. В углу лечь. Широкие скамьи. На стенах развешаны карты. Папиросный дым. Папахи и шишаки с огромными вшитыми звездами.

Над картой, положенной на стол, как над колыбелью младенца, склоняются озабоченные лица.

Мнения разделяются. Есть голоса против немедленного штурма. Крым неприступен, как первоклассная крепость. У нас слаба артиллерия. Да она и отстает, тяжелая артиллерия плетется где-то в хвосте. Надо подготовиться, подтянуть резервы, подождать подхода инженерных частей, переформироваться, укомплектоваться…

Командующий молча глядит на карту, по которой бегают нетерпеливые пальцы командиров. Прислушивается к горячим голосам. Наконец поднимается с табуретки и берет себе слово. Смысл его речи таков:

«Имеем ли мы право, дорогие товарищи, допускать зимнюю кампанию? Мы не имеем права ее допускать. Мы ее не допустим. Враг деморализован. Его легче взять сейчас, немедленно, чем хотя бы немного спустя. Он тоже будет готовиться, переформировываться, подтягивать резервы. А резервы его, для нас не секрет, — вся империалистическая Европа. Кто прогадает на этом деле? Мы. Ясно, мы! Партия послала лучших своих сынов на бой с врагом. Она сказала им: «Или умрите, или добейтесь победы. Влейтесь в штурмовые колонны, будьте там, где всего труднее, где всего опаснее. Победа будет!»

Карта покрывается красными точками, черточками, стрелками. Они особенно густы там, где заштрихованы пространства Гнилого моря. Здесь и неопытный глаз заметит, что острия стрелок тычутся в береговую линию Крыма.

Это — штурм. Точки, черточки, стрелки оживут, облекутся плотью и кровью, прокричат тысячами голосов, загремят и зальются сотнями пушек и пулеметов, затопают копытами коней…

История запишет точные слова:

«Командюж приказал частям 6-й армии не позднее 8 ноября переправиться через Сиваш».

IV

Отряд пропылил по деревне. Он пересек ее насквозь, не останавливаясь. Бойцы бросали быстрые взгляды по сторонам, где в хатах, несмотря на бои вокруг, шла обычная жизнь: варили борщ, распивали чай и копошились на дворах возле сельскохозяйственного инвентаря. Суровое шествие усталых, запыхавшихся людей, сделавших сегодня огромный переход, не вызвало любопытства в деревне, набитой красноармейцами ранее пришедших частей. Отряд был богато вооружен винтовками и ручными гранатами, но легко и плохо обмундирован. Сапоги были у одного-двоих в ряду, у остальных — обмотки и ботинки, на которых дорога и время оставили свои разрушительные следы. Только папахи, прикрывающие молодые головы, пожалуй, были единственными вещами, способными предохранить от злых ветров и морозных ночей. Лишения и бои наложили на безусые лица свой отпечаток: лица походили на деревянную скульптуру. Они были сухи и тверды.

Это не был правильный строй. Ряды все время зигзагообразно колебались. Старый царский военспец сказал бы, что часть эта небоеспособна и похожа больше на случайную толпу. Он не имел возможности видеть ее под Каховкой, где конница генерала Барбовича — комбинация коней, людской силы, артиллерии и танков — обрушилась на наши позиции. Она отскочила подбитая, как собака. Отряд, участвовавший в этом знаменитом сражении, потерял сорок три процента своего состава, но не отступил ни на один шаг.

Иван Моторный, фланговый в первом ряду, шагал тяжело и беспокойно. Он, собственно, не так устал, как был голоден. Вчера с отрядом они кое-как пообедали, нагнав походную кухню. Но сегодня целый день шли с пустыми желудками. Выправка у Моторного скорей медвежья, чем военная. Он двигается несколько вразвалку, шаги делает размашистые и крупные. Наука войны ему столь же мало знакома, как и многим из отряда. Их всех наспех мобилизовали с шахт и заводов на последний бой с врагом. Незнакомство с военным делом возмещалось в значительной мере тем зарядом гнева, который они несли под легкими своими одеждами, как остро отточенную сталь.

Крестьянского парня нужда выкинула из села в шахты. В гнилом подземелье с плохо укрепленными стенами смерть подстерегала каждую минуту. В конце концов он привык. Что же делать? Другого выхода не было. В селе нужда: после смерти больного отца описали корову, осталась одна хата да он с матерью. Он ушел из села и полез в хозяйский забой. Десять часов тяжелого труда под землей. Обессиленный и озлобленный, он выходил из шахты и валился на койку…

Теперь он идет с винтовкой в руках. Смерть? Но смерть четыре года подстерегала его в шахте. Кроме того, сейчас он знает, что его влечет вперед. Он понимает: врага нужно уничтожить во что бы то ни стало и без остатка. Когда он думает об этом, ему всегда вспоминается, как ходил он в детстве с приятелем бить змей в ров. Был он большой охотник до этого дела. Некоторые змеи, судорожно вздрогнув, замирали, но вскоре оживали и уползали. Ребята боялись больше всего этих уползших гадин, которые теперь будут мстить. И поэтому впредь уничтожали змеи до конца, отсекали головы от извивающихся колец…

Ряды хат плыли по сторонам, как бы покачиваясь в такт движению отряда. Они походили на стаю белых уток, рассыпавшихся по воде. Самая маленькая голубоватая хата была та, в которой родился Моторный.

Глиняный забор рассыпался. Два деревца, еще посаженные отцом. Скамейка. Припертый колом сарай. Никого не видно.

— Где же мать?

Невольное беспокойство замедляет его шаги. Он замечает мельчайшие подробности: хата побелена, двор чисто выметен. Ни куриного помета, ни навоза. Ни скирд, как возле других хат. Дверца хаты раскрыта. Он оглядывается назад, надеясь, лто во двор сейчас выйдет мать. Но никто не появляется, и ему кажется, что дом пуст, ветер распахнул хату и обдувает голые стены.

Родная хата осталась позади. Он стойко прошагал мимо нее в рядах запыленных бойцов. Неизвестно, поведут ли их дальше или будет отдых. Тело настолько приспособилось к дням лишений, что острого чувства голода не было, равно как не было и острого желания отдыха. Отдых мерещился где-то далеко, у берегов теплого моря.

Вот и последние хаты села. Во дворах суетятся бабы. Двое ребят в крайней избе уплетают красный сочный арбуз. Село кончилось. Дорога идет дальше.

Когда вышли за околицу, увидели невдалеке одинокую хату, окруженную тенистым фруктовым садом. Дальше темнел Сиваш. За фруктовым садом отряд остановили. Начальник приказал здесь расположиться и передохнуть. Сам пошел в хату, стоящую особняком, пробыл там минут пятнадцать, вернулся и сообщил, что скоро бойцы будут накормлены, до вечера простоят здесь, а вечером вольются в дивизию и в штурмовой колонне двинутся через Сиваш.

V

Иван Моторный мог отлучиться на полчаса. Он быстро зашагал назад. Знакомая улица. Черт возьми, как она знакома! Он может по пальцам перечислить, где кто живет. По фамилиям, по именам и отчествам. Шаги все ускорялись и ускорялись. И наконец он перед маленькой хатой. Забор вокруг полуразрушен. Сзади виден Сиваш.

Он виден из каждой хаты. Село стоит на берегу Гнилого моря.

Тетка Галина не узнала сына, этого улыбающегося высокого парня с огрубелым, заросшим лицом. Она вязала что-то, быстро перебирая спицами, обернулась и глядела вопросительно на подходившего красноармейца, думая, что пришел один из тех, кого определили к ней на постой. Потом схватилась за голову и, пригнув колени, закачалась, как припадочная. Они не видались много лет, — неудивительно, что она его сразу не узнала.

Она сидит рядом с сыном и благоговейно разглядывает его. Сидят оба молча. Ему не о чем спросить мать — он видит ее осунувшееся почерневшее лицо. Хозяйства нет. Нужда.

Он начинает ей рассказывать о том, что скоро Крым будет взят и тогда для таких людей, как она, станет жизнь легче. «Вот ты увидишь, какие будут у нашего брата права». Он хочет ее порадовать, заинтересовать будущей жизнью, говорит, что лучше будет ей поступить на завод в работницы, чем держаться за этот разрушенный дом. «Чего тебе, в самом деле, держаться за этот дом?» Вот кончатся бои, он ее возьмет в город. Обязательно возьмет в город. Они будут жить вместе.

Полчаса промелькнули незаметно. Красноармеец прощается с матерью. Он обнимает ее. Мать привала к его руке, вцепилась в нее и не отпускает.

— Пора идти, — говорит он, слегка отдергивая руку. — Пора, в самом деле, идти.

Она подняла голову и тревожно глядела на него. Растерянно теребила его рукав. Лицо ее похоже на остренький треугольник, угол которого впивается в тощую грудь.

— Минутку побыл — и нет его, — бормочет она. — Ведь сейчас только пришел. Куда же ты, сынок? Как же без угощенья пойдешь? Голодный. Ничего-то у меня нет… Побегу я, дура такая, к Антипенкам. Выпрошу кусочек сальца.

Она порывается бежать, сын ловит ее за руку и удерживает»