Аркадий Первенцев - Честь смолоду Страница 33

Стронский устало улыбнулся, передернул плечами, что могло означать и возражение и согласие.

– Героический командир полка, – тихо сказал он. – Много испытавший, злой… Как солдат безупречный. Подтягивает полк.

Шувалов положил бумагу на стол, прошелся по комнате быстрыми шагами, остановился возле меня, застывшего навытяжку у дверей кабинета.

– Ишь, какие юнцы! У него еще в голове… – генерал покрутил возле редких волос пальцами. – Из комсомола, от мирной работы, от забав сразу швырнули в такой… в такой… водоворот.

Шувалов подошел к столу, снял с бутылки перевернутый стакан, налил нарзану, залпом выпил.

– Правильно, – подтвердил Стронский.

– Отцы и матери нам их доверили, – продолжал генерал, – отдали напригляд. Надо душевней воспитывать молодежь, а не пинками.

В этот момент я мог бы выпрыгнуть из окна за генерала Шувалова. Мгновенно какие-то цепкие канаты прикрепили меня к этому порывистому человеку, на первый взгляд такому холодному, а оказывается – благородному, душевному.

Так вот каков генерал Шувалов, известный мне еще по рассказу капитана Кожанова там, в крымском горном лесу!

– Поэтому я и решил лично обратить ваше внимание на дело Лагунова, – сказал Стронский, поднес худую татуированную руку ко рту, кашлянул. – Дело такое, как повернуть… Точка зрения командира полка вам известна.

Шувалов посмотрел на меня пытливыми, добродушно-хитроватыми глазами.

– Командир обязан знать всех не гамузом, а в одиночку, – сказал он хриповатым голосом. – Знать моральные и физические качества каждой доверенной ему индивидуальности и соответственно требовать с каждого по его моральным и физическим силам. А ты, Лагунов, знаешь, кто твой командир? Научился уважать его как личность, как человека, а не только за нашивки на рукаве?

– Наш командир полка майор Черногай – герой полуострова Ханко…

Шувалов остановил меня:

– Этому вас выучили. Знаю утвержденную для проработки биографию вашего комполка. А знаешь ты, к примеру, как погиб отец вашего комполка?

– Нет, товарищ генерал!

– То-то, юноша! – Генерал поднял палец. – Отца твоего командира полка погубили колчаковцы в Сибири о гражданскую войну. Страшно погубили. Колчаковцы привязали его голого к лиственнице и оставили на съедение мошкаре, гнусу. Есть на Енисее такая мошка, маленькая, как москит, эта мошка ходит тучами днем. Она не пьет кровь, как комар, а садится на тело и вгрызается в мясо. – Генерал ущипнул себя за шею, скривился, как от физической боли. – Сядет, вопьется, выест кусочек мяса и улетит. Так и разнесли отца твоего командира, истого коммунара, по кускам, сточили до костей, оставили скелет на веревках… А сына, то есть вашего командира полка, немцы сожгли. Гонялись, гонялись и догнали. Сожгли… Остальное ты знаешь. Вашему командиру не нужно бумажками отчитываться, у него уж действительно биография налицо… Вот какие люди двух сменяющих друг друга поколений. Отец и сын. За что же они претерпели такие муки? За родину, Лагунов. Самих до костей съедал гнус, самих до костей сжигали, а родина целехонька оставалась и останется… Такие вещи надо впитывать в кровь, а не только зубрить по шпаргалке. У тебя чем занимается отец? Жив?

– Жив, товарищ генерал, – ответил я.

– Я знаю его отца давно, – Стронский подошел к столу, – его отец председателем колхоза в станице Псекупской.

– Отец председатель колхоза, а сын против коллектива? – Генерал приподнял бровь и с нарочитым удивлением округлил свой синий глаз, набрякший нездоровым отечным мешочком.

Я молчал, подавленный новым обвинением.

– Три миллиона парашютистов-диверсантов, нож в зубы, прыгай, режь, коли! Рокамболи!

Я вспомнил злополучные мои заявления о переходе в группу Балабана. Да, я писал о необходимости глубокого проникновения в тылы противника, чтобы парализовать его смелыми и решительными действиями небольших групп и одиночек.

Стронский внимательно следил за мной и видел, конечно, мое волнение. Он подошел ко мне и спросил, стараясь смягчить суровый смысл слов добрыми интонациями голоса:

– Генерал спрашивает… почему твой отец был вожаком колхозного движения, первым трактористом, а ты против…

– Против коллектива, – добавил Шувалов.

– На войне, – ответил я.

– Подумай, – посоветовал Стронский. Лицо его и шея покраснели.

– Погоди, Стронский, – вмешался Шувалов, чрезвычайно заинтересованный. – А разве есть разница?

– Да, товарищ генерал.

Стронский безнадежно махнул своей татуированной рукой и, отойдя к окну, сел на подоконник, заложив ногу за ногу.

– Какая же разница? – допытывался Шувалов.

– В сельском хозяйстве коллектив созрел и дает результаты, а на войне, я думаю, обратное…

– Ну-ну, продолжай, не заикайся.

– Как один – хорошо, как два – хуже, как десять – разброд.

– Так… – Генерал прошелся по кабинету с довольной улыбкой, осветившей его лицо откуда-то изнутри. Он помолчал, соображая, и снова обратился ко мне; – Сколько мы воюем?

– Полгода, товарищ генерал.

– Так… – Генерал облегченно вздохнул. – А коллективное сельское хозяйство… сколько воюет?

Хитрые огоньки запрыгали в его глазах. Губы растягивались в улыбке.

– Если считать с расцвета колхозного движения, то есть с двадцать девятого года, то…

– То?

– Тринадцать лет, товарищ генерал.

– Тринадцать лет, – подкрепил генерал. – Видишь, какой разгон? – Он поймал язвительную улыбку Стронского, взъерошил волосы, обратился к нему: – Ты думаешь, Стронский, что я предполагаю и в войне брать такой разгон? Нет, нет, батенька, так не размахнемся щедро. А разгон нужен. А вот такие мыслишки, столь смело выраженные этим юношей, надо быстрее вытравить. – Он снова обратился ко мне: – Один-то в поле не воин. Ничего так не получается. Какая сила у одного человека? – Шувалов огляделся, всплеснул руками: – Сейф-то опять на том же месте стоит! Зимнее-то, зимнее солнце, а юг все же сквозь стекло палит, мастику на печатях плавит… Лагунов, извини меня, перебью разговор, подвинь-ка сейф в тот, прохладный угол.

Мне показалось, что генерал решил надо мной пошутить, и я не двинулся с места. Шувалов повторил приказание.

Я подошел к шкафу, но сдвинуть его с места, даже чуть-чуть приподнять, не было сил. Мне не за что было ухватиться, руки скользили по полированным стальным бокам.

– Не поддается, шут его задери, – сказал генерал, наблюдавший мою возню. – Ну-ка, я помогу, Лагунов. – Он подошел с другой стороны, обхватил шкаф широко расставленными руками, покряхтел. – Стронский, чего любуешься? Давай сюда…

Стронский не понимал еще, что затеял генерал, поддел шкаф снизу своими руками, разогнулся, оглядел ладони с приставшей к ним паутиной.

Шувалов же, видимо, довольный своей затеей, покричал в приемную:

– Заходите, кто там?

В кабинет быстро вошло несколько человек командиров, среди них был Михал Михалыч. Генерал глазами указывал им, что нужно делать.

Первым догадался Михал Михалыч. Мешавший ему пистолет он передвинул за спину, подмигнул своему другу, известному нам под именем Павлуши, налег на сейф, как бы приклеившись к его бокам крепкими, бронзовыми от загара руками.

– Ну, взяли! Еще раз взяли! – крикнул он весело.

Шкаф был поставлен на указанное Шуваловым место. Запыхавшиеся командиры вышли в приемную. Я, смущенный, стоял на ковровой дорожке посредине комнаты.

– Практическое обучение наглядным способом? – прищурившись, спросил Стронский.

– Просто к месту пришлось, Стронский, – весело ответил генерал. – Сейф давно прошу переставить поближе к моему креслу. А то не дотянуться до секретных документов, а в войну ведь все документы секретные… – Шувалов снова налил нарзану, выпил весь стакан. – Видишь, Лагунов. Никакие серафимы и херувимы не помогли. Взялся один, тык-мык – и ни с места. Взялись вдвоем – только дыхание развели, и третий почти не помог. А налетели гуртом – и на месте стоит такое стальное чертило. А Германия? У них Рурский бассейн, Силезия и еще немало всяких бассейничков и бассейнов. Они смерть строили, а мы жизнь, коллективы, тракторы, комбайны, сенокосилки, гидростанции, не мешали никому. И теперь решим всем коллективом. Один ничего не сработает. А ты хочешь единоличником войну смастерить и добиться победы… Вот что самое главное…

Пароходный гудок наполнил воздух густыми октавами. Шувалов подошел к окну, остановился, уперся растопыренными пальцами в окрашенную белилами раму. Стронский также повернулся к окну. Они смотрели на порт, который мне отсюда не был виден.

– Караван благополучно дотянул до Севастополя, – сказал Шувалов. – Раз, два, три, четыре, пять, семь… А те «эс-ка», видно, здесь подстроились. Как позашмурыгали красавцев! Плавает это себе корабль в мирном море, белый, как лебедь, глаз отдыхает, а приходит проклятая война, и так все мрачно, а тут еще снимаем все веселые тона, маскируемся под ящериц, под гадюк, под землю…