Курт Циммерман - Таинственная незнакомка Страница 33

«Значит, в посольстве следует ожидать перемен?»

Лицо Шмидтке омрачилось. Он был недоволен.

«К сожалению, я должен только поторопить этих господ. Конечно, кое-кого из них я уберу, но большинство останется на своих местах».

«Что ни говорите, это все-таки опытные специалисты», — отважилась возразить Хильда.

«Верно. Поэтому и откладывается окончательная расплата с ними. Пока я могу позволить себе самое большее наступить его превосходительству на мозоль, но не дать ему пинка под зад».

«Не понимаю только, какая роль отводится в этом мне?»

Шмидтке долил стаканы и с ухмылкой неуклюже подошел к Хильде.

«О господи, — подумала она, — уж не собирается ли он выпить со мной на брудершафт? А вдруг? Может быть, я должна была сама ему это предложить?»

Но Шмидтке только чокнулся с ней:

«Девочка моя, я вижу, вы настоящий человек. Поймите же меня, вся эта консервативная клика аристократов и дипломатов будет саботировать мою работу. Они все время находят предлоги, чтобы создавать мне трудности. Эти господа не могут примириться с мыслью, что над ними поставлен сын мелкого служащего сберегательной кассы! Но Вильгельм Шмидтке в качестве командира отряда штурмовиков сделал для возвышения нации больше, чем эти пожиратели устриц — графы и бароны. И поэтому вы обязаны помочь мне, фольксгеноссин Гёбель. Я знаю, вы тоже сами пробивали себе дорогу в жизни. Вы сможете понять меня».

«Так он еще и завистлив, — подумала Хильда, — жаждет устриц и других прелестей, о которых знает только понаслышке». Вслух она, однако, сказала:

«Господин Шмидтке, мне кажется, ваши подозрения необоснованны».

«Нет-нет, во время ревизий кассы меня всегда боялись, потому что от меня ничто не укроется».

«А чего бы вы хотели от меня?»

«Девочка моя, как вы думаете, почему я позаботился о том, чтобы назначить вас референтом по вопросам культуры? Вы имеете то, чего недостает мне: вы владеете культурой. Помогите мне разделаться с этой знатью по всем правилам».

Она подавила желание расхохотаться и спросила серьезно и деловито:

«Спецкурс по французской кухне и дипломатическому этикету?»

«Если угодно, да, — ответил ее собеседник, которого боялись все сотрудники посольства. Он посмотрел на нее с немного смущенной, но полной надежды улыбкой: — Давайте держаться друг друга, девочка моя. Поверьте, на меня можно положиться!..»

«Отличная компания для меня, — думает Хильда. — Как он уставился на меня! Что вам еще угодно, господин Шмидтке?

Почему его лицо вдруг становится таким озабоченным? Что ему не нравится? Господи, да это совсем не Шмидтке! Это Анджей. Как ты здесь очутился? Тебе не понравился мой фельетон? Анджей, не смотри так сердито! Что ты говоришь? Я не узнаю твой голос. И глаза у тебя стали другие. Так всегда смотрит на меня советник фон Левитцов. Что он говорит?

Как господин посол оказался в Желязова-Воле? Какое отношение он имеет к Шопену? Почему все говорят обо мне? Я хочу слушать музыку. Я хочу спокойно побеседовать с Шопеном. Нет, вы действительно не имеете об этом понятия, господин Шмидтке. Вам больше по душе марш Баденвейлера, нежели мазурка. Да почему вы все время вмешиваетесь, господин фон Левитцов? Вы любите форелей в ля бемоль мажоре? Разве Анджей не сказал вам, что я уехала с Бруно в Желязова-Волю? Бруно! Что с Бруно?»

— Она приходит в себя! — с облегчением произносит Удо фон Левитцов. Хильда Гёбель недоуменно смотрит на встревоженные лица мужчин:

— Что произошло?

— Детка, мы сидели, вспоминали наше совместное житье-бытье в Варшаве. И вдруг вам стало плохо. Как вы себя чувствуете? — Граф фон Мольтке с тревогой смотрит в бледное лицо Хильды. — Вы нездоровы, фрейлейн Гёбель, вам надо немедленно обратиться, к врачу.

— Мне не следовало пить портвейн.

— Глупости! — вмешивается фон Левитцов. — Граф прав, Хильда. Вам нужно немедленно лечь в постель. Вы сейчас же пойдете к доктору Паульзену и скажете ему, что заболели.

— Ну зачем же? Я себя вполне прилично чувствую. Извините за причиненное беспокойство.

Она произносит это, встает и тут же падает, и Левитцов едва успевает подхватить ее. Она снова теряет сознание.

Четверо суток Эльза Гёбель не отходила от постели своей дочери. Советник уведомил шефа Хильды о ее болезни, пригласил своего знакомого врача и отвез больную не в ее маленькую комнатку, а к матери. Он хотел быть уверен, что за ней будет надлежащий уход. Таким образом он заботился и о собственной безопасности: ведь в бреду человек не контролирует своей речи. А мать, если что и услышит, не будет никому пересказывать. Во всяком случае, такая мать, как у Хильды Гёбель.

Врачу все стало ясно с первого взгляда. Он был настроен не очень дружелюбно. Он хотел оказать услугу своему старому приятелю Удо фон Левитцову и даже подробно разъяснил, какого ухода требует больная. Но он был так завален работой, переутомлен, измучен многомесячным недосыпанием, что его слова, которые он сам считал любезными, звучали как сдержанное рычание хищного, но пока не кровожадно настроенного зверя.

— Вам все понятно, фрау Гёбель? Ваша дочь довела себя до крайнего истощения и переутомления. Возможно, она полагала, что своей неустанной работой ускорит приближение нашей славной победы. Она, наверное, считала, что все колесики должны быть пущены в ход, — мы все знаем для чего. Но ваша дочь не колесо. Даже и колесу нужен отдых, нужны уход, чистка, смазка. Кроме того, я нахожу у нее симптомы запущенного экссудативного плеврита. А из него может развиться пневмония. С этим шутить не следует! Что вы так уставились на меня? Я не желаю вашей дочери зла. Она сама довела себя до такого состояния. Простите, фрау Гёбель, вы, вероятно, ничего не поняли. У нас, медиков, свой язык, он служит для того, чтобы один специалист легко и точно мог понять другого. Не скрою, среди моих коллег есть и такие, которые любят блеснуть в обществе замысловатой латынью. Простите, я все говорю и говорю, а вам, конечно, хочется услышать, что же с вашей дочерью. У нее плеврит. И она должна благодарить бога, если он только существует, что воспаление не перешло на легкое. Но она выздоровеет, фрау Гёбель, я уж об этом позабочусь. А когда это произойдет, я се хорошенько отшлепаю за то, что она так неразумно относится к своему здоровью. Тонизирующие средства она, по-моему, поедает как конфеты. Ведь это очень вредно.

Врач бросает взгляд на худое бледное лицо молодой женщины, которая спит после укола. Почему она так варварски относится к своему здоровью? «Мать я могу успокоить, — думает он, — а вот смогу ли помочь этому полуребенку? Какой источник энергии скрывается в этом хрупком теле? Молодая женщина, нормально развитая, хорошенькая, интеллигентная, настолько отдается своей работе, что ничего больше не хочет знать! В каком мире она живет? Почему она так не щадит себя? Почему ее не привлекают более приятные стороны жизни? Или для нее определяющим началом является человеческая воля? Какое безумие! Воля может стать лучшим средством, с помощью которого человек погубит себя. Для того ли я забивал себе голову книжными премудростями, чтобы смотреть, как молодое человеческое существо изнуряет себя работой?»

— Я еще заеду, фрау Гёбель. Следите, чтобы ваша дочь не поднималась с постели, ясно? И, если сможете, кормите ее получше. Всякие посещения запрещаю! До свидания!

Эльза Гёбель провожает врача до двери. Он не понравился ей, уж слишком начальственным тоном разговаривал. Но она почувствовала в нем союзника, специалиста, который поможет ее Хильде.

Она садится у кровати дочери, смотрит в ее осунувшееся, бледное лицо и строит планы, как станет заботиться о том, чтобы Хильда не перегружала себя работой, да и вообще переменила образ жизни.

Глубокий сои уносит Хильду в последние дни осени 1937 года.

…Она сидит с Анджеем в небольшом саду в Желязова-Воле под Варшавой и слушает мелодию под названием «Маленькая ночная серенада». Предлогом для знакомства с польским журналистом Анджеем Зелинским послужил написанный Хильдой фельетон. Анджей подошел к ней после пресс-конференции в посольстве:

«Это вы написали «Маленькую ночную серенаду»?»

«К сожалению, не я. Из справочника Кехеля вы легко можете узнать, что имя композитора Вольфганг Амадей Моцарт».

«Я имею в виду не музыку. То же самое вы еще прекраснее передали словами. Будь я Фридериком Шопеном или Вольфгангом Амадеем Моцартом, я бы просто влюбился в автора фельетона, где Шопен слушает музыку Моцарта, а Моцарт восхищается фортепьянной игрой Шопена и где немецкая и польская музыка составляют удивительную гармонию».

Хильда спит и улыбается, вспоминая во сне очаровательного коллегу-журналиста, ухаживающего за ней с неподражаемой польской галантностью и веселой изобретательностью.

Эльза Гёбель замечает улыбку на лице дочери и снова дает себе торжественное обещание смотреть за ней получше. «Пусть мою девочку оставят наконец в покое! Эти так называемые друзья, эти коллеги и вообще все! Теперь я сама стану смотреть за ней!»