Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов… Страница 33

— А ты легче, дурень! Может, он пострадать хочет?

Начался шумный спор. Карцев услышал голос Орлинского:

— Война — это бедствие. Страшное бедствие! Но бывают положения, как сейчас, когда надо воевать.

Его маленькая фигурка выпрямилась, сиреневые глаза, теплые и живые, казались чужими на вялом лице.

— Много у каждого обид, — твердо сказал он, — и мы не собираемся их прощать. Но наш счет мы не предъявим сейчас, когда отечество в опасности.

— Это его капитан Вернер нашпиговал! — с веселым удивлением крикнул кто-то.

Орлинского выручил Петров.

— Орлинский прав, — сурово заговорил он. — Ему, может быть, труднее, чем нам, прийти к таким взглядам, тем более надо ценить их. Сейчас не должно быть у нас никакого различия: все мы русские солдаты и будем драться с немцами за родину нашу!

Красное большое солнце склонилось к западу. Липа на краю двора стояла в нежном зеленоватом сиянии. Облака, как парусные лодки, уходили в далекие воздушные заливы. Где-то недалеко выпустили голубей; они, шумя крыльями, подымались ровными кругами и, схваченные солнечными лучами, становились сверкающими, пушистыми. Карцеву не хотелось говорить ни с Петровым, ни с Орлинским. Оба были правы, оба высказывали как будто то же, что думал и он, но — странное дело! — неприятно звучали для него их слова, пробуждали в нем недоброе чувство к ним. И с особенной остротой ощутил себя одиноким и несчастным. Куда пойти? Что делать?

И вдруг теплое чувство охватило его. Тоня! Как он забыл о ней? Карцев даже засмеялся от радости и быстро вышел за ворота. Увольнительной записки не взял — перед войной можно обойтись без нее.

Тоня шила. Увидев из окна Карцева, вышла к нему. Она похудела, была печальна. Обнявшись, они пошли в маленький сад за домом, где широко разрослись бузина и сирень, и тоненькие, как нитки, тропинки с трудом пропускали их.

— Два дня не приходил, — укоризненно говорила Тоня. — Забыл, что ли?

Карцев промолчал о том, что мучило его, обнимал, целовал Тоню.

— Уйдешь, скоро уйдешь, — грустно сказала она. — И ты, и Мазурин… Тоскливо будет без вас. Вот и Катя крепится, а вижу — тяжело ей.

Они сидели в саду. Воздух налился темной синевой. Совсем близко засвиристел сверчок. Галки торопливо пролетели на ночлег. Тоня посмотрела им вслед, вздохнула.

— Семен Иванович говорит, что война — болезнь. Ее изжить надо… А как изжить?

Глаза у Тони потемнели, словно и в них завечерело, она гладила стриженую голову Карцева, твердый погон на его плече упирался ей в грудь.

— Не хочется уходить от тебя, — печально сказал Карцев.

Он вернулся в казарму на рассвете. Проходя мимо третьей роты, заметил под одиноким деревом маленькую фигурку, лежащую на земле. Наклонился. Это был Орлинский. Он плакал.

— Люди!.. Я думал о людях, — дрожащим голосом говорил Орлинский. — О миллионах людей!.. Не могу представить, что Вернер, этот палач, поведет меня в бой за Россию!.. А как не идти? Должен идти!

Жены и дети запасных толпились вокруг казармы, входили во двор. Дневальные не останавливали их — не до того было. А вечером, когда уходило начальство, многие женщины заходили в казармы к своим мужьям. Приехала жена и к сверхсрочнику унтер-офицеру Машкову. Карцеву было дико смотреть, как этот черствый человек, бездушный, жестокий с солдатами, сидел возле маленькой беременной женщины, нежно держал ее за руку, гладил по голове.

Ночью Карцев не спал. Было невыносимо душно. Люди лежали вповалку, многие разговаривали. Не верилось, что за окнами летняя ночь, спокойная прозрачная тишина. Он встал. Долго ходил по двору. Вышел на улицу. Дневальный у ворот попросил закурить. Близко придвинул молодое лицо и спросил:

— Не спишь?.. Встревожен?

— Душно! — ответил Карцев.

Им овладело неудержимое желание сейчас же повидать Мазурина. «Это ничего, что ночь. Мазурин поймет. Разбужу его».

Но Мазурина в роте не оказалось. Его койка была пуста.

Накануне выступления полка Максимов объезжал выстроенную четырехтысячную массу вооруженных людей и поздравлял солдат с отправкой на фронт для защиты веры, царя и отечества. Крестный ход из города приближался к полку, молящиеся еще издали кричали «ура», а подойдя к солдатам, начали совать им в руки папиросы, носовые платки, образки и разную снедь.

На фабрике было тихо. Стачка кончилась. Газеты сообщали, что германские социал-демократы голосовали за военные кредиты, что их примеру последовали французские социалисты, вождь которых, Жорес, был убит в день объявления мобилизации.

…Казаков прочитал письмо Вандервельде к русским социалистам, жирным шрифтом напечатанное в газетах:

— «…Для социалистов Западной Европы поражение прусского юнкерства есть вопрос жизни и смерти. Но в этой ужасной войне, разразившейся над Европой, вследствие противоречий буржуазного общества, свободные нации вынуждены рассчитывать на военную поддержку русского правительства. От российского революционного пролетариата в значительной степени будет зависеть, чтобы эта поддержка была более или менее решительной… Вы сами прежде всего должны решить, как вам поступить. Но я вас прошу, и наш бедный Жорес, если бы он еще жил, конечно, просил бы вас вместе со мной стать на общую точку зрения положения социалистической демократии в Европе. Мы считаем, что против подобной опасности настоятельно необходима коалиция всех живых сил Европы, и мы были бы счастливы узнать по этому поводу ваше мнение и более счастливы узнать, что оно сходится с нашим…»

Под письмом стояла подпись: «Эмиль Вандервельде — делегат бельгийской рабочей партии в Международном социалистическом бюро, а со дня объявления войны — министр».

Письмо произвело впечатление. Семен Иванович, ни на кого не глядя, жестоко теребил бородку. Балагин смотрел на Казакова с таким видом, точно не верил тому, что тот прочел. Мазурин тоже решал для себя тяжелую задачу.

— Не думаю я, — сказал Мазурин, — чтобы Жорес подписался под таким заявлением.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Семен Иванович. — Вот когда добрый совет дорог. Придется, товарищи, самим разбираться. Тяжелое дело. Не шутка ведь, если такие, как Вандервельде, к войне зовут. Только я бы с ним поговорить хотел, по-простому, по-рабочему. Хорошо он про германских юнкеров говорит, а наших-то русских помещиков и фабрикантов куда девал? Забыл или не приметил? А нам они страшнее германских — мы их каждодневно на своей шее чувствуем. Что же про германских социал-демократов сказать, — он печально развел руками, — не знаю…

Он в волнении снял очки, протер их полой пиджака, быстро надел и глухо продолжал:

— Сильная у них партия, только боюсь, что она ошиблась. И Вандервельде тоже, — у них там конституция, свобода собраний, сам он министр, им, конечно, иначе, чем нам, живется, а только лучше бы он такого письма не писал…

Старик говорил с трудом. Откуда было ему знать, что царский посол в Бельгии Кудашев редактировал письмо социалиста?

— Что вы, что вы, — сказал посол, прочитав в письме Вандервельде фразу «поражение германских империалистов», — ведь у нас тоже император, как же можно писать против империалистов? Вы напишите лучше вместо этих слов — поражение прусских юнкеров.

И Вандервельде немедленно заменил неудобные слова теми, что посоветовал посол, и царская цензура пропустила письмо в русскую печать.

Долго спорили. Критиковали письмо. Колебался Казаков, считавший, что германские социалисты находятся в трудных условиях и нельзя поэтому осуждать их раньше, чем будут известны причины, побудившие их к такому голосованию. Не все соглашались с Мазуриным, называвшим голосование немцев изменой. Решили выпустить листовку с протестом против войны и распространить ее среди рабочих и солдат.

— Упустили время для протеста, — с горечью сказал Мазурин, — уходим на фронт. Придется тебе, Семен Иванович, в тылу знамя большевистское крепче держать, за молодых, за ушедших работать.

Семен Иванович поднялся.

— Другого пути не знаем, — в волнении проговорил он, — путь у нас один — рабочий, большевистский. Одиннадцать годочков большевик я и с этого пути не сойду… Но и вы, друзья, там, на войне, нашего дела не забывайте. Будьте и там на революционном посту! Будьте…

У него сдавило горло.

— Связь с нами поддерживайте… Себя берегите…

Через день, провожаемый музыкой, пением гимна и плачем женщин, полк отправился на запад.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Узкая полевая дорога вывела батальон к редкой осиновой роще. За рощей лежал луг. Кочки покрывали его и, как резиновые, приминались под ногами. Было утро. Крестьянская телега с задранными оглоблями стояла на лугу. Она была завалена свежим, еще зеленоватым сеном. Солдаты вдыхали его мирный запах, с тоскою косились на телегу: домой бы, хоть на чуток! Солнечные лучи плавили туман, висевший над лугом. Сочная трава хрустела под ногами, сапоги мокли от росы. Откуда-то, рыча, выскочил молодой рыжий пес и озадаченно присел, пораженный таким скопищем людей. Началось болото. Ряды расстроились. Каждый старался ступать по кочкам, солдаты сталкивались друг с другом, упал Самохин, попав ногой в яму (он за неделю до выступления в поход вернулся в роту из госпиталя).