Михаило Лалич - Избранное Страница 33

— Это ваши, коммунары, — говорит Джидич.

— Почему думаешь?

— Знаю точно: им принадлежит патент веселиться в тюрьме. Придумывают какие-то игры, чтоб быстрей проходило время, и никогда не теряют надежды, потому им легче, чем всем прочим.

— Ты где-то с ними хорошо познакомился.

— В Митровице, там у них была главная школа. И все дружные: стоит одному что-то затеять, пусть даже глупость, они его поддержат, и выходит все как надо и умнее умного.

Свисток возвещает о конце прогулки, и двор в мгновение ока пустеет. Второй — вызывает лагерников из другой казармы. Они молодые, без головных уборов, косматые; мне чудится, будто я раньше с ними встречался и знал в лицо. Один из них похож на Любо Царичича, другой на художника-графика Драгана. Нет, это не Любо, он погиб на Плевле, а другой больше походит на Драгана в ту пору, когда он носил у памятника князя Михаила плакат «Долой фашизм!». Полплаката в давке у него оборвали, осталось только «Долой», но Драган размахивал плакатом, как будто все в порядке… Может, и в самом деле это он? Чего только не бывает? Ведь не все наши погибли, кое-кто ускользнул из лап Вуйковича [25]. Если удалось добраться сюда мне, удалось и Мине Билюричу, и, наверное, еще кой-кому. Окликнуть бы, но боюсь ему повредить — кто знает, как он сюда попал и под какой фамилией числится?..

— И у них есть свои четники, — говорит с печалью в голосе Джидич.

— Вряд ли. Не такие греки дураки!

— Не от ума это зависит, тут иное дело. Взаимная связь: как только одна сторона становится сильнее, тотчас поднимается другая и стремится ее пересилить.

— Может, и растят мелкую рыбешку: провокаторов и тому подобных, но не такую орду, как наша.

— Мелочь вырастает быстро, не успеешь и оглянуться.

— Хочется тебе, чтоб они у них выросли!

— Хочется мне отсюда бежать, как только поправлюсь. Дети мал-мала меньше у меня остались, понимаешь, на хлеб им надо зарабатывать! А как убежишь, если они вместе с немцами кинутся меня преследовать? Требовать пропуск! А откуда у меня пропуск?

Прибывает наша партия. Едва идут, разморенные от жары, бросают торбы, бросают все, обезумевшие от жажды. У воды настоящая свалка. Те, кто не в силах двигаться, валятся на землю в тень и лежат, позволяя на себя наступать или через себя перескакивать. Пришли Шумич и Грандо — нет мочи даже выругаться, плюнуть — и легли пластами.

Молодой лагерник поворачивается к нам, он больше не похож на художника-графика Драгана, ничего общего. Впрочем, я и раньше где-то в глубине души чувствовал, что это не Драган, не может быть им. И все-таки и сейчас в общем говоре я улавливаю отдельные термины, лозунги, интонации и слова, присущие только нам. Стало быть, они переняли их, но у кого другого, как не у Мини? Радостный гул их голосов напоминает мне актовый зал факультета на Васиной улице, после победы на выборах в союз…

Одно здание стоит в стороне, оттуда на прогулку не выходят. Окна распахнуты, сквозь решетки видны люди. Не знаю почему, но мне кажется, что Миня именно в этом здании.

— Хотелось бы мне, — говорю, — попасть туда.

— Жаждешь заниматься гимнастикой? — усмехается Джидич.

— Для нас, прибывших из тюрьмы, было бы неплохо.

— Даже отлично, — подначивает Шумич. — Просто не могу себе представить, как будем здесь жить?

— И я не знаю. Однако нужно…

— Не нужно, — возражает Шумич. — Жить как раз и не нужно!.. То, что мы здесь, — случайность, подарок. А дареному коню в зубы не смотрят, хотя, клянусь богом, кадить им за это мы не станем, ежели не кадим даже кадиям [26]… А то здание, куда смотришь, — тюрьма. Билюрича там нет, лишь греки. Их выводят только на расстрел.

Я смотрю на здание с распахнутыми окнами и различаю людей в рубахах с короткими рукавами. Они держатся за прутья, смотрят на нас и машут руками. На втором этаже кто-то пускает зайчика за ограду, в недоступные пределы…

Хорошо, что Миня не с ними. Пусть останется жить… Необходима хоть капля надежды, чтоб удержать дарованную мне клячу еще день-другой. Ничего у меня нет, кроме этого.

Не могу смотреть в это небо!

IV

Восточная часть лагеря застроена длинными приземистыми конюшнями. Оттуда к нам устремляются рои мух, крупных u блестящих, они быстро и с силой летают, а садясь, прилепляются как полумертвые и не хотят улетать. Солдаты третьего призыва, или четвертого — если такой существует — сгорбившиеся, старые немцы, больные подагрой, угнетенные заботами, приводят строевых кобыл к цементным корытам на водопой. Потом ведут обратно в тень, чтобы привести других. На площадке между конюшнями торчат дула зениток. Через них перекинуты камуфляжные сети, натянутые на колья. Там же белеет с десяток палаток, наверно для зенитчиков. Дальше ничего не видно, слышна только учебная стрельба. Судя по ней, могу приблизительно, так мне по крайней мере кажется, представить себе невидимые отсюда гору и долину. Пулеметы расставлены по хребту. Снизу к ним подходит пехота, ведя беглый огонь. Время от времени ухает миномет.

Но вот закончился и этот бой. На земле наступает минута покоя и тишины, и тут же начинается новый. Появляются люди из Мостара, Невесинья и Фочи в синих штанах с мотней. Одни катят катушку колючей проволоки, чтоб укрепить ограду со стороны греческого лагеря; другие выравнивают лопатами двор; третьи, взвалив на голые плечи тюки соломы, тащат их в казармы. Сидели бы преспокойно в тени у стены, покуривали бы да глазели или делились воспоминаниями, так нет, надо крестьянину работать! Не может не поковырять землю, пусть даже лагерную, не может не огородиться — огородит и самого себя, если нет скотины. Старая привычка превратилась в инстинкт, от которого непросто избавиться, даже в измененных обстоятельствах. Запах сыра, шуршание соломы, звяканье кирки, звон, лопат — во всем они ищут и находят каплю того, что осталось для них у берегов Неретвы и Дрины.

Присмотревшись получше, я понял, что не они главные виновники: они устали, угрюмо молчат и, если бы смели, огрызались бы. Главные другие, что расхаживают, ничего не делая, у ворот, только кричат, размахивают руками и грозят. Похожи на наших четников, хотя не знаю, прибыли они с нами или черт, принес их еще откуда-нибудь. Удивляюсь только, как удалось им сохранить довоенные кокарды. Ухарски нацепили на шайки, и это им подходит. У одного самый разнастоящий жандармский китель, довольно помятый, поскольку прошел через дезинфекционный котел, а еще хоть куда. Его хозяина не пропускали через горячий пар, и потому он важничает и кочевряжится, будто ничего не произошло. Сохранил мрачный взгляд, Которым пугал прохожих и деревенских ребятишек, и лихо закрученные вверх усы — они ведь тоже часть его военного снаряжения!

Тут же глазеют, диву даются зеваки. Среди них Бабич, в тяжелом зимнем пальто. Нахмуренный. В ту ночь, когда его привели в Колашин, пальто было совсем новое — удивляюсь, как его не отобрали? И костюм еще сохранял следы утюга. В ту пору его объявили усташем — чтоб оправдать избиение, — хоть и знали, что он брджанин, служит в Дубровнике и приехал в отпуск к замужней сестре в Беран. Славно отдохнул!.. Сейчас он бредет вдоль ограды и время от времени кивает головой, словно соглашается с невидимым собеседником, и привлекает внимание жандарма, который смотрит на его исполосованное царапинами лицо и осоловелые глаза близорукого человека, которому разбили очки.

— Ты что тут делаешь?.. Кому киваешь? Тебя спрашиваю!

— Ищу известковую печь, — говорит Бабич, глядя куда-то в сторону.

— Нечего тебе тут искать!

— А разве она не за проволокой?

— А тебе хочется на ту сторону?.. Да еще известковую печь. Какую печь?

— Ту, куда бросают мертвых.

— Убирайся-ка отсюда подальше, — сердится жандарм, — и не мешай работать, не то выпрет тебе это боком, — и орет: — Понятно?

Бабич пятится. Губы у него дрожат, как в ту первую ночь, когда его привели. Был он весь синий от битья, лицо в ссадинах и шишках, из десен сочится кровь, но его снова потащили в караульное помещение, которое мы прозвали «голубятней». И вскоре послышались удары мокрой веревкой по телу и больше ничего — рот ему, наверно, заткнули тряпкой или его же носками, как это у них практиковалось. Может, эти воспоминания и побудили Шумича подняться и накинуться на жандарма.

— Чего ревешь, как медведь? Не видишь, что он не в своем уме?

— Все мы не в своем уме, — оправдывается жандарм, — а порядок надо соблюдать. Будь мы умными, не сидели бы здесь.

— И ты, выходит, тоже…

— Именем закона, не смей меня впутывать! Я выполняю свой долг, и только!

— Ты и долг?! Упаси бог!.. Кто тебя такого отыскал и назначил следить за порядком?

— Спрашивай у немца, коменданта, и Милана Жунга, если тебе не нравится!