Анатолий Иванкин - Последний камикадзе Страница 34

Ясудзиро обеспокоен: они давно летят за облаками. Смогут ли точно выйти на цель, не видя никаких вспомогательных ориентиров? Собираясь поделиться своими сомнениями, он поворачивается к штурману и с удивлением видит, что на его сиденье сидит Тиэко, одетая в кимоно, подаренное им перед свадьбой. За спиной ее вместо парашюта удобно устроился круглолицый малыш. Ясудзиро сразу догадывается, что это его сын — ведь Тиэко обещала родить сына при прощании. Но почему он такой большой? Ведь ему на вид около четырех лет. Вдруг Тиэко испуганно взмахивает рукой, указывая на что-то впереди. Ясудзиро смотрит туда и видит, как на него наползает огромный серый корпус линкора «Калифорния», торпедированного им в Пёрл-Харборе. Теперь летчику предстоит сделать это вторично. Он тщательно прицеливается и жмет на гашетку сбрасывания торпед. Ясудзиро отчетливо ощущает, как вспухает самолет, освободившись от тяжелого груза. Летчик делает разворот, пытаясь посмотреть на результат торпедирования, и вдруг с ужасом замечает, что корабль, на который он сбросил торпеды, не «Калифорния», а их «Акаги». Впервые в жизни Ясудзиро начинает молиться о том, чтобы торпеды прошли мимо цели. А они несутся к борту. Он закрывает глаза от страха и ужаса и вдруг слышит жуткий хохот, от которого по телу идет озноб. Он узнает голос, открывает глаза: на штурманском кресле сидит уже не Тиэко, а скалит вставные зубы Фугу. Нагосава медленно тянет свои жирные волосатые руки к горлу Ясудзиро. Тот пытается отклониться, но привязные ремни мешают сделать это. Руки Фугу с черными каемками грязи под ногтями впиваются в горло и начинают душить.

Ясудзиро вскрикивает и открывает глаза. Сквозь пелену отступающего кошмара он видит склонившихся над ним людей в белых халатах.

Он не может пока отличить сон от действительности. Но кажется, это уже не сон.

— Он приходит в себя, — шепчет женский голос, и его губ касается какой-то предмет. В рот льется ароматная жидкость. Он с трудом делает два глотка. Голова кружится, и веки слипаются.

— Теперь он будет жить. Состояние шока закончилось, — говорит уверенный мужской голое.

Ясудзиро погружается в глубокий сон, не омрачаемый более дурными сновидениями…

Первое время после возвращения с того света, как мысленно называл Ясудзиро состояние беспамятства, в котором он находился несколько дней, он или спал, или лежал с закрытыми глазами в полнейшей апатии. Контуженое тело ныло. Каждая попытка повернуть шею или изменить положение причиняла невыносимые головные боли. Иногда боль была настолько сильна, что ему вводили морфий.

Но железный организм и квалифицированное лечение брали свое. В середине августа ему вручили целую пачку писем, долго бродивших в поисках адресата по всему Тихоокеанскому театру военных действий. В одном из писем Тиэко сообщала, что у них родилась дочь, которую назвали Сатико. Ясудзиро был счастлив, узнав, что стал отцом. И радость от этого известия не смог охладить брюзгливый капитан, лежавший на соседней кровати.

— Я бы поздравил вас, родись у вас сын. А дочь?.. У меня их пятеро, а фамилию передать некому. Дочь — это сплошные расходы. — Он повторил поговорку, слышанную от отца Тиэко: — Мал мешок, а вмещает много; невелика дочь, а расходы огромны.

Но летчик не обратил внимания на это брюзжание. После письма Тиэко здоровье Ясудзиро пошло на поправку еще быстрее. Вскоре ему разрешили сидеть, затем подниматься и ходить по палате, а спустя еще немного он уже гулял по двору госпиталя.

Ясудзиро все время мучительно думал о будущем. Больше всего его волновал вопрос, разрешат ли ему летать.

Однажды Ясудзиро встретил раненого, лицо которого, обезображенное ожогами, показалось ему знакомым. Большие натруженные руки сжимали костыли. Раненый поклонился летчику.

— Ты служил на «Акаги»? спросил Ясудзиро.

— Так точно, господин старший лейтенант. Я унтер-офицер Годзэн, авиационный механик. Теперь уже бывший, — грустно улыбнулся он, кивнув на ногу, ампутированную выше колена.

— Осколок?

— Никак нет, гангрена.

— Ты, Годзэн, первый, кого я встретил с «Акаги». Расскажи о трагедии нашего авианосца.

Ясудзиро видел, что унтер-офицеру трудно стоять, так же как и ему. Но он не хотел нарушать субординацию и посадить нижнего чина, а тем более самому сесть рядом.

— Было несколько попаданий авиабомб. Но «Акаги» прикончила та, что взорвалась в элеваторе. Сначала загорелись самолеты на подъемнике, потом начали взрываться цистерны с бензином. К ночи стало ясно, что «Акаги» спасти нельзя. Он пылал, как факел. Людей сняли на другие корабли, а авианосец затопили.

Ясудзиро не мог представить «Акаги», охваченный огнем и коптящий небо дымом. В памяти авианосец остался таким, каким он привык его видеть, возвращаясь из полетов.

— А меня обожгло при взрыве баков на горящем самолете, который мы пытались сбросить с палубы.

Но Ясудзиро интересовало не это.

— Что ты знаешь о летчиках нашего отряда? Что служилось с Моримото и старшим лейтенантом Кэндзи Такаси?

— О господине старшем лейтенанте я ничего не знаю. А нашего командира, Моримото-сан, пришлось извлекать из горящего самолета. Это его «97» лишил меня ноги. — Годзэн покосился на заколотую булавкой штанину. — Господин капитан 3 ранга вернулся с задания почти без горючего, а палуба была занята двумя поврежденными машинами, которые мы не успели свалить в море. На другие авианосцы их не приняли. Там после американского налета творился ад. Господин командир отряда вынужден был садиться на «Акаги», на приземлении зацепился за другой самолет. Штурман погиб, стрелок остался невредим, а господин капитан 3 ранга был в очень тяжелом состоянии. У него оторвало стопу ноги.

— Где он сейчас?

— Не могу знать. На плавучем госпитале «Сакитомару» его не было. Я узнавал у фельдшера.

Годзэн замолчал. Ясудзиро с грустью подумал о том, что потерял всех своих друзей.

— Вы, господин старший лейтенант, знаете, что погибли и другие авианосцы — «Сорю», «Хирю» и «Кага»?

— Да, Годзэн, я слышал эту ужасную новость. — Ясудзиро повернулся и, не прощаясь, двинулся прочь, опираясь на скрипучие бамбуковые костыли. Ему захотелось побыть одному.

Через несколько дней после этого разговора к Ясудзиро обратился с жалобой на унтер-офицера Годзэна незнакомый матрос 1-й статьи с медалью Восходящего солнца, прикрепленной к госпитальному халату. Он был контужен: голова его и руки тряслись, а из глаз катились слезы обиды. Сильно заикаясь, матрос сначала поведал, за что получил награду. Их сторожевик был потоплен американским эсминцем милях в тридцати от острова Трук. Когда янки начали подбирать плавающих, то он не захотел, подобно некоторым трусам, подниматься на палубу вражеского корабля. Он предпочел смерть пленению и отплыл подальше от эсминца. Тех японских моряков, кто отказался сдаваться в плен, американцы расстреляли. Он спасся лишь потому, что был один и далеко от группы, держащейся за обломки.

— Когда я рассказывал в палате о своем подвиге, — говорил он, шмыгая носом, — унтер-офицер Годзэн сказал, что, видимо, раньше я был просто кретином, а теперь, после контузии, я стал идиотом с медалью.

Ясудзиро чуть не улыбнулся. Этот Годзэн умел дать точное определение.

— Он осудил мой подвиг, господин старший лейтенант, сказав, что умный человек на моем месте сдался бы. И вообще этот Годзэн проводит красную агитацию. Вчера он сказал, что война приносит простым людям только горе, что инвалиды войны, какие бы они ни были герои, не нужны ни семье, ни государству. А японский народ он назвал покорным скотом, который генералы и адмиралы гонят в бой.

— Хорошо, — остановил его Ясудзиро, — я сегодня же разберусь с ним и накажу его. Спасибо тебе за бдительность и честность. Ты поступил как настоящий патриот. А теперь попрошу тебя никому не говорить о нашем разговоре. Это военная тайна.

Польщенный матрос 1-й статьи замер по стойке «смирно», словно Ясудзиро собирался приколоть на его застиранный халат еще одну медаль.

«Почему заики всегда так многословны? — размышлял Ясудзиро, глядя на физиономию матроса, небрежно слепленную природой. — А этого олуха Годзэна нужно строго предупредить, пока он не угодил за решетку».

После завтрака он сел на скамейку недалеко от отделения, где лежали нижние чины. Вскоре он увидел знакомую фигуру на костылях.

— Годзэн, — окликнул он его, — иди-ка сюда! Ты почему оскорбил героя, награжденного медалью Восходящего солнца?

Механик, опустив голову, молчал.

— Мне стыдно за тебя, Годзэн. И если бы не ожоги на твоем лице, полученные в бою, то я бы нахлестал тебя по щекам. И еще учти: я не заявлю сегодня в жандармское отделение о твоих разговорах только потому, что до ранения ты честно выполнял свой долг перед императором, ну и, пожалуй, еще потому, что мы пролили свою кровь в одной битве. Иди, Годзэн, и не забывай о том, что за свои речи ты можешь здорово поплатиться. Выкинь из головы вредные заблуждения.