Эдуард Беляев - Мусульманский батальон Страница 34

Чуть в стороне от суетливых помощников — «эвакуаторов попорченных тел», вдоль стен грузно и утомленно рассаживались те, кому повезло больше — не раненые. Их было так мало, что натуженные их силуэты мазками-пятнами сиротливо размазывались по белому полю у самых плинтусов, и своды залы оттого казались высоченными, а люди — запоздалыми мурашками во мгле потемок. Одни тяжеловесно оседали, лохматили нательное белье на груди в поисках первостатейного и такого вот сейчас потребного. Наконец извлекали из недр потаенных карманов табак и закуривали, наслаждаясь первой глубокой затяжкой. Другие, устало склонив головы, будто дремали, упивались пробуждающейся мыслью — жив я, жив остался…

Наши мальчишки и наши господа офицеры! Невольники войны. В одночасье ставшие умудренными, как старики. И не с кем им было судьбой меняться — такая уж им выпала доля, так жребий пал. Такими они и покинут землю, каждый из них в свою пору. Мы им вослед, а кого еще при здравом уме, осыплем, станется, хулой… но все же не столько их, приуставших и обреченных стылой победой, а тех, кто их посылал и направлял на это неправое, богохульное, неугодное столкновение…

Воины скошенными зернами рассыпались по пахоте уже не пахотной обители, подперли ее стены и своды своими повинными могучими плечами, и каждый из них предстал как герой сказки из потемок… Во дворце… в одночасье переставшем быть дворцом. Не разметывали бойцы и не стлали желтую солому по полу, чтобы мягко себе постелить, а ощущение присутствия хлева все равно было. И им, участникам и соучастникам, не выйти из того заколдованного круга — лежа вповалку на полу, мужики постигали истину — как в одночасье дворцы превращаются в хлев…

В освобожденном от выстрелов и взрывов полузатишье вдруг душераздирающий крик взвился под потолками и колоннами. И снова этот холод меж лопаток — человек не может так визжать. Все оцепенели — в сознание вернулись звуки только что отошедшей войны, которые, казалось бы, навсегда ушли прочь, принося некоторое облегчение измученному, истерзанному бойцу, разомлевшему в окружении всего этого непотребного оскорбления и невыскабливаемой грязи. Руки невольно потянулись к автоматам. Из подвалов большого дома выскочил кот и стремглав пронесся прямиком через зал. Вздыбившаяся шерсть искрилась, в глазах — безумное стекло. Насмерть перепуганный бедолага, давая деру, промчался по ногам и животам раненых, попетлял между лужами крови и частоколом ног и вырвался на двор… Он еще загодя по-звериному учуял смерть хозяина и вчера растяжно и жалобно кликал, взывал, просился на колени, терся, заглядывая хозяину в глаза и удивляясь, почему без пяти минут покойник не хочет его понимать.

А теперь убежал куда-то кот ученый, породистый мартовский волокита… Оставив за собой клок шерстистого пушка на цапфе автомата убаюканного передышкой солдата, крепкое незлобливое его слово и — мороз по коже почти у всех.

С новой силой оповестил о себе афганец-охранник, исполосованный наискосок, — словно палашом по нему прошелся кавалерист-рубака, а не пулями сводили счеты. Он продолжал вопить и на хорошем русском просил его пристрелить. Помощь ему не оказывали — своих раненых было столько, что не успевали обрабатывать и эвакуировать. А солдаты, настрелявшись за этот час на всю оставшуюся жизнь, устыдились у всех на виду достреливать его… Да и не было никому до него дела — вот только голосил бы тише. Не то чтобы наплевательски к нему отнеслись, нет — просто никак. Безучастно и с полным равнодушием.

Приехали «отцы-командиры» в расположение батальона и решили «отметить» успешное выполнение боевой задачи. По-полевому, по-фронтовому, так, чтобы много водки, много-много шумных и бестолковых разговоров, и чтобы одна корка хлеба на всю ватагу, да банка черной икры из посольских сусеков, да рукав суконной афганской шинели, что балахушой называется. Ан нет — не довелось по-окопному употребить. Уговорил Юрий Дроздов перебраться в посольство, в номера, под душ, под лакомства да разносолы некабачковые. Спустя годы генерал-майор Василий Васильевич Колесник вспоминал в Москве: «Впятером мы выпили шесть бутылок водки, а было такое впечатление, что будто и не пили вовсе. И нервное напряжение было настолько велико, что, хотя мы не спали, наверное, более двух суток, заснуть никто из нас никак не мог. Но, малость прикорнув перед официальным докладом и проснувшись, как-то особенно ясно, трезво и с ужасом понял, что я просто погибаю от этой жизни, и физически, и душевно. И что-то оно не так… Что-то мы наломали… Но об этом не надо писать — не время…» Но одну тайну все же выдал, назвал ударную застольную пятерку: Дроздов, Козлов, Швец, Холбаев и «ваш покорный слуга — полковник Колесник».

Василий Васильевич, оправившись от тех далеких ощущений беды, продолжал вспоминать, изредка поглядывая в сторону телефона — мы ожидали приятного приглашения: «А о том, как нас в ту ночь второй раз чуть не порешили, не слыхал? То-то же… внимай, пресса. После боя и „банкета накоротке за победу“ поехали мы с докладом на пункт управления. И скажу тебе, поехали с превеликим комфортом: на реквизированном у диктатора Амина „Мерседесе“, который, как ты понимаешь, ему в ту ночь уже и ненадобен был. Подъезжаем в темноте к зданию Генштаба. И вдруг из-за дерева решительно выныривает фигура нашего солдата-десантника, и он открывает огонь из ручного пулемета. Первые пули пришлись по земле перед машиной, следующая щедрая порция — по капоту. Машина заглохла. Кто-то сказал вслух: „Чуть выше, и погибли бы все так бездарно“.»

После громкой бранной тирады Швеца огонь прекратился. Выходим из машины навстречу подошедшему офицеру. Генерал Дроздов спрашивает: «Твой солдат?» Лейтенант-десантник молчит. «Спасибо, лейтенант, что не научил его метко стрелять», — добавил Юрий Иванович.

Все мы — Дроздов, Козлов, Швец — пересели на бронетранспортер, на котором сзади ехал майор Холбаев, и благополучно добрались до места. Так что даже после такой вот катавасии, не говоря уже о прочем пережитом, сам Бог велел на грудь принять.

Эта замечательная фраза: «Спасибо, лейтенант, что не научил его стрелять», — обрела крылатость, кочует по воспоминаниям, будит память, людей и события. Меня лично этот пассаж, оброненный в ночи, подкупает квинтэссенцией «экспромта на пороге смерти». Если бы генерал так сымпровизировал, принимая ванну, — это одна суть, пусть и вкусная по содержанию, и остроумная. Но давайте отдадим должное уже не молодому человеку, утомленному последними днями каторжного напряжения, изведенному ответственностью, истерзанному реалиями только что закончившегося боя — все эти ощущения в минуту обстрела «десантурой» из-за угла все еще не выпускали его из своих цепких объятий. Состояние такое, что урони внук ненароком ложку за обедом — взрывом отзовется негромкое падение столового прибора: давление взлетит вверх, сердце стиснет, дыхание стеснит. Нелепо, но верно. И тяжко!.. А тут — на тебе! — едва оклемался, а в тебя, на расстоянии шага, — тра-та-та! Полоснули, влупили длинной пулеметной очередью, не целясь, но, как случается по закону подлости, — идеально попадая. Сызнова пережил генерал это нападение: смертишка так рядышком прошлась, дыханием коснулась — не опалив, по счастью. Не лейтенант ведь нападал — накинулись раздраженными осами слепорожденные пули. Говорят, что самый лучший экспромт — это хорошо подготовленный экспромт. Не хочу ошибиться, но импровизация Дроздова мне представляется прежде всего экспромтом мужества. А во вторую голову уже можно говорить о самообладании, выдержке, и прочая, и прочая, и прочая…

Какие мысли еще внушает «рандеву со смертью» Дроздова на пыльном перекрестке ночного Кабула? Когда подчиненные старшего лейтенанта Валерия Востротина (об этом в своем месте) увязли в засаде, готовясь отразить танки 7-й дивизии, им навстречу, вместо ожидаемых афганцев, неожиданно вышли наши славные десантники из 350-го полка. Численностью 3 БМД и взвод из артдивизиона (3 пушки Д-30). Вот что сделал Валерий: «Я выехал им навстречу и представился. Ими командовал, как выяснилось, старший лейтенант Солдатенко, с которым мы вместе учились в Рязанском училище. Он начал проверять на расстоянии, действительно ли я тот, за кого себя выдаю: стал задавать вопросы, кто был командиром роты в училище и так далее. Когда все выяснил, подъехал, и мы с ним обнялись, немного поговорили. Ни он, ни я свои задачи не раскрывали. Он вышел на связь, доложил обстановку, утряс все вопросы с командиром. Мы попрощались, довольные, что разобрались и не наломали дров — впопыхах и сдуру не перестреляли своих. Солдатенко развернул свою группу, и они отъехали назад».

Смотрите, как просто сговорились два лейтенанта и не «наломали дров». Что помешало двум генералам (или очень многим генералам), знающим, в отличие от взводных командиров, ход планируемых мероприятий по операции «Байкал-79», договориться между собой? На языке военных: тех же командиров экипажей, отделений, взводов, рот — такая договоренность называется организацией взаимодействия. Такого рода соглашение за части и подразделения, за капитанов и лейтенантов, сержантов и рядовых, выставленных на острие атаки и невольно сведенных выполняемыми приказами в разных уголках Кабула: на улицах города, его перекрестках, на площадях, у ворот казарм и тюрем, во дворцах и глинобитных мазанках, — бесспорно, воспрепятствовало бы братоубийству. Поэтому и гневаюсь: черт вас дери, товарищи «лампасоносцы», неужели подобный сговор-взаимодействие организовать было так сложно?! Надо ли оканчивать академии, лет по тридцать корпеть на командных должностях в армии, чтобы догадаться выполнить элементарные вещи: навести пару сигналов для определения «свой — чужой», начертать пароль да застолбить его в мозгах налетчиков всех мастей и родов войск. Сделай так — ума и сметки для этого много не требуется, — глядишь, не пришлось бы потом генералам «экспромтить»…